История эта имела свое продолжение. Несколько лет спустя группа английских паломников двигалась в Иерусалим, и пришлось им заночевать в некоем пустынном месте. Вдруг они заметили вдалеке странную процессию: люди в белом шли с зажженными свечами, а предводительствовал величественный старец. Наши пилигримы поспешили нагнать процессию, и тогда старик поинтересовался, откуда они родом. Узнав, что из Англии, он пригласил их с собой. Вскоре процессия достигла города, где паломников расположили со всеми удобствами и накормили вкусной, хоть и непривычной, пищей. Поутру англичане засобирались в путь. Старец вышел их проводить и сообщил, что он-то и есть святой Иоанн Богослов. Он вручил паломникам перстень и велел передать его королю Эдуарду.

— Скажите своему повелителю, — напутствовал он пилигримов, — что я благодарен за тот дар, который он преподнес мне на освящении моей церкви. Порадуйте его также: скажите, что уже в ближайшие полгода он окажется у меня на небесах, где и будет вознагражден в соответствии со своей праведностью и щедростью.

Вернувшись на родину, паломники разыскали короля Эдуарда — тот, как всегда, находился в своем хаверинговском убежище — и передали кольцо вместе с посланием святого Иоанна. И что бы вы думали? Вскоре Эдуард Исповедник действительно занемог. Пятого января 1066 года он скончался и был похоронен в Вестминстерском аббатстве.

Перстень же Эдуарда Исповедника стал ценной реликвией, и по сей день его надевают на палец английским королям во время церемонии коронации. Конечно же, у Эдуарда было не одно кольцо, но традиция утверждает, будто великолепный сапфир, украшающий крестообразное навершие Королевской государственной короны, некогда принадлежал Эдуарду и в последующие годы был извлечен из его гробницы в Вестминстерском аббатстве. Предполагается, что камень этот обладает магическими свойствами — в частности, способен излечивать судороги (весьма редкая, но небесполезная способность).

Эта удивительная история, случившаяся на самой заре нашей истории, припомнилась мне, пока я прогуливался по тихому церковному кладбищу. Между прочим, кладбище это до 1410 года служило местом захоронения жителей Ромфорда, а впоследствии, до самого 1718 года, также и обитателей Хаверинга. Покинув церковь, я прошелся по центральной Хай-стрит, которую на самом деле следовало бы называть Пелт-стрит. Я шел и с ненавистью думал о тех пронырливых и бестолковых скептиках, которые берутся судить о вещах, в которых ничего не понимают. Мне не стыдно признаваться: я действительно искренне ненавижу людей, которые утверждают, будто ничего этого не было — и прекрасная леди Годива не скакала обнаженной по улицам Ковентри, и король Альфред не пек свои булочки. Именно они, эти горе-археологи, доказывают нам, что название Хаверинг не имеет никакого отношения к кольцам, а происходит от слияния двух древнесаксонских слов: «хэфер», что в переводе означает «козел», и «инг» — «луг».

Ну и бог с ними! Пусть остаются со своим «козлом», я же — удаляясь по Челмсфорд-роуд — наслаждался совсем другой историей.

Солнце зашло за тучку, и начался дождь. Птицы пели как-то особенно громко — точно роняя свою скороговорку на молодую зеленую листву. Прошло совсем немного времени, и небосвод снова просветлел. Дождик поредел, он шел словно нехотя, без энтузиазма, затем и вовсе прекратился — так же неожиданно, как и начался. Я посмотрел на запад и увидел радугу: она вырастала приблизительно над Бишопе-Стортфордом и затем, протянувшись через все небо, оканчивалась где-то на просторах Северного моря.

Что за удивительная свежесть царит в воздухе после этих скоротечных весенних ливней! Повсюду разлит добрый, честный запах сырой матушки-земли с оттенком молодых, только-только народившихся грибов. В ушах звенит от несмолкаемого гудения трудолюбивых насекомых. Трава сверкает новоприобретенной чистотой и зеленью, и повсюду — на каждом листочке в саду, на каждой веточке живой изгороди — висят, колеблясь и блестя, дождевые капли.

Я остановился возле маленького домика на обочине Колчестерской дороги и спросил чего-нибудь поесть. Стоявшая в дверях женщина покачала головой и с явственным эссекским акцентом ответила, что ей нечего мне предложить. Я, напустив на себя оскорбленный вид, указал на жестяную вывеску, которая со скрипом раскачивалась и гремела на ветру. На ней значилось одно-единственное слово: «Закуски». Многие сельские жители почему-то полагают, будто все автомобилисты привыкли к изысканным завтракам из Мэншн-хауса. Остальным путешественникам проще. Что касается велосипедистов, они всегда готовы есть яйца. Неряшливого вида молодые люди в грязных башмаках, с томиком стихов в кармане и огнем нонконформизма в глазах — те самые, которые вечно норовят во время беседы пристроить свой рюкзак на хозяйскую изгородь; эту публику вполне может удовлетворить романтическая трапеза в виде куска хлеба с домашним сыром. В отношении же нас, автомобилистов, сельчане рассуждают примерно таким образом: уж коли человек может себе позволить путешествовать в дорогущем шумном авто, то ему, конечно же, ничего не стоит заполучить сытный обед в хорошем ресторане. На что ему наши скромные «закуски»! В разговоре эти простые души начинают конфузиться и всячески отнекиваться. Если же вы настаиваете и авторитетно заявляете, что больше всего на свете любите изрядный ломоть хлеба с желтым сыром поверху, они краснеют и нерешительно мямлят: «Ну, не знаю… Если вы не возражаете…» или же «Если вы имеете в виду…»

В моем случае хозяйка недолго держала оборону. Уже через пару минут ее милое, добродушное лицо расплылось в улыбке, и она сказала, мол, ладно, дайте-ка подумать! Ну да… У нее вроде бы завалялась пара сырых яиц и хлеб с маслом, ну, и сыр, конечно. А также кусочек холодного яблочного пирога — остался с минувшего воскресенья! И пока мы разговаривали, я не переставал думать, что, наверное, ни в одной другой стране нет такого количества чудесных простых людей. Пусть другие нации кичатся своими изысканными манерами и утонченным благородством, а я все равно предпочту им бесхитростный деревенский люд моей родной Англии.

Хозяйка пригласила меня в дом. Войдя в прихожую, она толкнула ближайшую дверь, и та распахнулась с протяжным, протестующим скрипом. Я сразу узнал этот священный мавзолей под названием «гостиная», который существует в каждом уважающем себя английском доме. Трудно вообразить себе более разительный контраст, чем между живой и теплой кухней, где собирается вся семья и где витают соблазнительные запахи готовящейся пищи, и этим холодным и строгим, смахивающим на музей помещением, чьи двери с готовностью распахиваются лишь в случае поминок или свадебных торжеств. С другой стороны, визит в гостиную может оказаться чрезвычайно интересным и познавательным, ибо в этой комнате, как правило, собрано все самое ценное, святое и прекрасное, что происходило в жизни семейства.

Гостиная, в которой очутился я, вполне соответствовала описанному выше типу. В ней витали неистребимые запахи вытертого древнего ковра, холодных похоронных пирожков, черных перчаток и безнадежной старости. Вдоль стены были расставлены жесткие, набитые конским волосом кресла — так и казалось, будто в них восседают невидимые призраки. Середину комнаты занимал массивный стол красного дерева, покрытый темно-бордовой скатертью, а необычное, религиозного вида пианино было задвинуто подальше в угол. Фасад его украшала ажурная резьба, за которой просматривалась зеленая сатиновая подкладка. Полагаю, если крышку этого пианино когда-либо и открывали, то лишь для того, чтоб одним пальцем сыграть Девяностый псалом.

Однако подлинным украшением гостиной являются фотографии. О, эти старые семейные снимки, запечатлевшие наиболее яркие мгновения жизни! Они способны многое рассказать о хозяевах дома. На одном из таких снимков я увидел уже знакомую мне женщину (правда, здесь она выглядела гораздо моложе и была обряжена в широкополую черную шляпу). Она чинно сидела рядом с молодым человеком невероятно дурацкой наружности. Возможно, причиной тому служила неудачная прическа: разделенные на прямой пробор и сильно напомаженные волосы явно свидетельствовали о страшном надругательстве над ними. Не вызывало никаких сомнений, что в нормальном состоянии волосы эти никто не приглаживал, и они торчали из головы на манер веника. Высокий, тугой воротничок создавал впечатление не человеческого лица, а лошадиной морды, высунувшейся из-за ворот. Сильные, натруженные руки мужчины мирно покоились на коленях, а сам он смотрел в объектив фотокамеры с тем же вялым интересом, с каким обычно корова глазеет на остановившегося возле изгороди прохожего. Оба они — и муж, и жена, вступившие на опасную супружескую стезю, — являли собой пример какого-то тупого, животного великолепия. За их спиной вздымались начертанные на черном фоне башни и фронтоны герцогского поместья (судя по всему, неизвестный фотограф был не лишен чувства юмора).