Мы двигались сквозь ночь и стужу к площади Сант’Анджело, чтобы оттуда по длинной улице Мандола добраться до Риальто. Перейдя через мост на другой берег Большого канала, нам надо будет пройти мимо зачехленных прилавков рынка, вернуться немного назад и сетью улочек пройти до Сан-Поло и Салицады, которая приведет нас наконец к палаццо Кампана, находящемуся по прямой в пятистах метрах от палаццо Корво. Зимой в Венеции случаются такие вечера, когда кругом так холодно и грустно, что хочется быть птицей — и перелететь канал по воздуху или чайкой, и переплыть его, — все равно кем, лишь бы не скитаться сиротливо по пустынным улицам с нашим собственным сиротой под мышкой.

В такую погоду, в рыхлом, влажном сумраке ночи, Борис вдруг вспоминает, что он русский, и начинает ностальгировать по бескрайним заснеженным просторам, по серебристым березам, по искрящимся от инея тополям, по волкам, что с воем бродят вокруг дач.

Его же брат, как сторонник сохранения безмятежности перед лицом мира — такого, каков он есть, — растворяется в пейзаже, частью которого является. Для Игоря каждая новая секунда есть начало новой жизни. И в то время как позади нас исчезали в тумане дворцы и колодцы, мосты и каналы, мой дядя шел вперед, оставляя за собой прошлое.

Придя домой, мы разошлись по своим делам. Мне надо было просмотреть лекцию, Борис спешил к своему «Мужчине с перчаткой». Игорю предстояло нянчиться с Виви и убаюкать его, прошептав ему на ухо несколько мантр.

После такого необычного вечера у такого странного типа вполне можно ожидать, что весь гнев моего брата обратится именно на меня, вздохнула я. Игорь призвал меня хранить спокойствие, чтобы вещи оставались такими, какие они есть: ложные обвинения после лживой вечеринки в обманчивом городе — не более того, и Борис, рассмеявшись, с ним согласился. Сразу видно, что комиссар имеет обыкновение срывать зло не на наших дядюшках. Чтобы продемонстрировать им, что же приходится выносить его козлу отпущения, я решила записать все на магнитофон.

Бывают такие вечера, когда от усталости уже нет сил думать ни о трупах, ни об убийцах. В очередной раз порадовавшись, что родилась в семье, где не скупятся ни на ссоры, ни на примирения, что живу во дворце Кампана, где тебя не подстерегают ни ловушки, ни хитрости, где вещи таковы, каковы они есть, я уснула.

— Знаешь что, Артемизия, этот барометр добра и зла можешь заткнуть себе в глотку. Я тоже не люблю карнавал. Но Илона вас пригласила, значит, вы наденете костюмы и пойдете, точка.

— Она и тебя с Кьярой тоже пригласила! Иди сам, если эта дамочка так нужна тебе для расследования!

— Ну конечно. Делать мне больше нечего, как разгуливать в карнавальном костюме!

— А наша Зигмундетта?

— Прекрати ее так называть! Она везет Виви в Фалькаде, его там уже ждут как манну небесную. Ты еще помнишь, что у нас есть родители?

— Не начинай, Альвизе, и вообще, отстань ты от меня со своим святым семейством! Мы же ее совсем не знаем, эту Илону, о чем мы будем с ней говорить?

— Говорить будет она. На самом деле вас приглашает Корво, ему хочется прибрать к рукам моих близких. Вот и подыграйте ему. Постарайся завоевать его доверие. Слушай, мотай на ус. А я потом все рассортирую.

— Что мотать-то? А Борис? А Игорь? Еще и в костюмах! Да они ни за что не согласятся!

— Их никто не спрашивает. Наряди их зебрами, динозаврами — наконец-то они окажутся в своей стихии. Ладно. Делай, что я говорю, и ни слова твоему Джакомо.

— Джакомо не мой.

— А жаль. Я натравил на профессора финансовую полицию, там обнаружилась целая куча подставных фирм, подставных лиц… В общем, чего там только нет. Тут и у нобелевского лауреата ум за разум зайдет. Я точно помру, распутывая этот клубок. Загадка египетских пирамид — вот что это такое. И все это напридумывал твой Джакомо, как будто специально решил поиздеваться над следствием.

— Говорю тебе, Джакомо не мой.

— Так сделай так, чтобы он стал твоим! Напрягись, черт побери! Вытяни из него хоть что-то! К Корво не подкопаться, у меня ничего, абсолютно ничего нет против него, никакого повода сунуть нос в его дела. О допросе я вообще не говорю.

— А зачем тебе совать нос? Ну да, тип он неприятный, но это же не преступление.

— Конечно. Допустим, он занимался Ийулшемтом, защищал его, поселил в люксе из чистого человеколюбия, от широты душевной. Но когда у него в доме вдруг появилась бывшая подружка его подопечного, я чуть не подавился. Можешь ты мне объяснить, какие такие дела могут быть у нашего дорогого Корво с этой Илоной Месснер, поставляющей проституток через Интернет? Напомню тебе, что, когда я ездил допрашивать ее в Верону, она божилась, что не видела Энвера уже лет сто. И что я вижу? Моя свидетельница является с ребенком к покровителю того самого Энвера как раз после того, как Корво спел свою песню о несчастных детишках. Хорошенькая случайность, а? Я чуть не спятил от этой истории. Поди узнай теперь, откуда взялся этот малыш?

— Она имеет право иметь собственного сына! А может, она нашла его через Корво и его «Амитра…» — как там дальше?

— «Алисотрувен». «Содружество»! Кстати, оно тоже дурно попахивает. По меньшей мере, подкупом должностного лица. Спорим на бутылку сливовицы, что этот мальчишка не имеет к Илоне ни малейшего отношения. Ты заметила? Кожа да кости, одежда вся новенькая и не по росту, вид напуганный. Готов поспорить, что эта дамочка работает на Корво и его «содружество».

— А не проще было спросить ее прямо, откуда у нее этот ребенок, вместо того чтобы удирать, как будто она собиралась тебя укусить?

— Если бы я остался, Корво с его изворотливостью на ходу что-нибудь сочинил бы. И вырвал бы у меня инициативу. Илона Месснер — свидетель. А я не привык болтать со свидетелями в светских салонах, я вызываю их на допрос. Артемизия, я серьезно. Корво взялся опекать моего единственного подозреваемого. Я хочу знать, что его связывает с Волси-Бёрнсом, и я найду эту связь. Без тебя мне не проследить за ним, даже издали. Я бы обошелся сам, если б мог, но мне до зарезу нужны помощники, в которых никто не заподозрит полицейских. Вы трое — то, что надо.

— Я даже не знаю, как к ней подступиться, к этой Илоне.

— Мадам Плафон предпочла бы предаваться мечтаниям в музее? Я веду это дело, и мне решать, как его вести, ясно?

— Ясно-ясно, только не нервничай.

— Если честно…

И тут по причине спрятанного у меня в книжном шкафу магнитофона вырубилось электричество. Альвизе взревел от ярости. С него хватит, ему надоело, все надоело — и дом, и мы, и вообще, лучше ему убраться подальше и зарабатывать деньги на содержание палаццо, если, конечно, мы с дядюшками не планируем сами заменять кирпичи и черепицу, так, за здорово живешь.

Мне нечего было ему ответить, и он ушел. Он часто бывает прав, но, по-моему, он все же ошибается, воспринимая следствие как вечный поединок — преступника и жертвы, убитого и убийцы, ножа и горла, — и не прислушивается к нашим советам, которые могли бы его разубедить.

В Венеции при реставрации зданий применяется особый метод, так называемая техника «порки и шитья» ( scuci-cuciпо-итальянски), которая позволяет возводить стены заново по всем правилам искусства. Кирпичи прослушиваются по одному, а потом, в зависимости от их состояния, либо заменяются, либо оставляются на месте, либо подвергаются «лечению», чтобы служить дальше наряду с новыми, прибывшими на замену старым. Мне кажется, Альвизе следовало бы так строить свое расследование — скромно и терпеливо, как это делают реставраторы-каменщики, собирать по кирпичику пласты прошлых событий. Прошлая любовь Волси-Бёрнса и Роберты, Илоны и Энвера, встреча коллекционера-любителя с сомнительным перекупщиком в лондонской книжной лавке, статейки скандального репортера, изменившего своему кругу, — все это кирпичики, которыми можно было бы заполнить пустоты в истории, закончившейся вульгарным кухонным ножом, перерезавшим горло прохожего на одной из улиц Венеции. Если бы мой брат соизволил восстановить мозаику странных и разрозненных деталей, окружающих сцену убийства, его вопросы приобрели бы содержательность, которой их лишает эфемерное настоящее, и тогда из их нагромождения со всей ясностью встал бы единственный, главный вопрос.