Чтобы привести в порядок разбегающиеся мысли, я побежала к Борису и Игорю. Игорь уже спустился вниз, починил свет и теперь, запыхавшись от бега по лестнице, сидел в позе лотоса, приготовившись слушать мои доводы о необходимости нашего участия в карнавале. Закрыв глаза, будто перед долгой медитацией, он заявил, что моя карма ему прекрасно известна. Мое встревоженное лицо — лучший из аргументов. Если ради того, чтобы ко мне вернулись безмятежность и спокойное расположение духа, ему надо нарядиться в маскарадный костюм, конечно же, он нарядится. Костюм сам по себе не может быть ни плох, ни хорош, костюм есть костюм, и все тут.

Борис заворчал, что мы окончательно спятили, но потом все же согласился выставить себя на посмешище, потому что он готов на все, лишь бы уберечь Игоря от карнавальной толчеи и карманников. Прошлой зимой дядя поймал за руку воришку в тот самый момент, когда тот запустил ее в висевший у него на плече джутовый мешок. Не поднимая естественного при таких обстоятельствах крика, он пригласил вора в «Макдоналдс», дал ему денег и, впечатленный тонким свитером, прикрывавшим его худые лопатки, снял с себя пиджак и отдал ему. Уверена, что, зайдя за угол, паренек тут же выбросил старый твидовый пиджак моего отца, на который Игорь собственноручно ставит разноцветные заплаты, в урну, но таков уж мой дядя — случись ему повстречаться с Ганнибалом Лектером, он и с ним проявил бы душевность. Уже много лет он спасает нас от приставаний попрошаек, толкущихся со своим аккордеоном на паперти собора Санта-Мария Глориоза деи Фрари: едва завидев чокнутого, который постоянно лезет к ним со своими загадочными речами и бутылками молока, они удирают со всех ног. Игорю неведома злоба, он беседует на площади Санта-Маргарита с птичками и наркоманами, не делая между ними никакого различия, Борис же живет в постоянном страхе, как бы с братом, при его святой простоте, не случилось беды.

В конце концов эта история с переодеванием здорово нас повеселила. У Игоря с Борисом шкафы ломятся от тряпья, привезенного еще из Пондишери, и мы принялись наряжаться. Думаю, что в глубине души дядюшки были счастливы вернуться во времена своей молодости, да еще и прогуляться в таком виде по площади Сан-Марко.

Папа рассказывал, что мать Игоря и Бориса нарядилась как-то на карнавал рожком с мороженым: она надела на себя огромный конус из гофрированной бумаги, а вокруг вертелись ее друзья с приклеенными гигантскими розовыми языками и как бы это мороженое лизали. До встречи с русским художником-декоратором сногсшибательная, бесстыжая красота Анны Кампана, неприличная по понятиям нашего узкого мирка, привлекала толпы воздыхателей, которые были счастливы нарядиться языками, лишь бы быть поближе к предмету своего вожделения. Я очень люблю свою двоюродную бабку, хотя мне известно о ней совсем немного: несколько забавных историй да печальный конец, о котором у нас в семье говорить не принято. Я знаю, что была бы страшно рада походить на нее: быть такой же задорной фрондеркой, так же весело и щедро расточать вокруг себя радость, не думая, что в один прекрасный день она иссякнет, так что нечем уже будет смягчить свой собственный печальный конец.

Карнавал — это такой особый период, который иностранцы всех мастей избрали для своих набегов на Венецию. Вооружившись фотоаппаратами, вырядившись в яркие синтетические плащи и шляпы китайского производства, они обрушиваются на город визжащими полчищами. Взрослые кричат, как дети, дети плачут, как сироты, молодые люди орут, девицы расхаживают, крутя бедрами и глупо хихикая, старики распрямляют спины, пряча под маской свою старость, — суета, толкотня, визг пластмассовых дудок, грохот громкоговорителей, баллончики с флюоресцентным серпантином… Протиснувшись сквозь толпу, мы сели на вапоретто ^{8} . Наши индийские лохмотья явно диссонировали с благородными силуэтами взятых напрокат костюмов, изящные формы которых поддерживались китовым усом, пластинчатыми корсетами, жилетами и шнурками. Не паясничая и не строя из себя шутов, их обладатели воспринимали себя совершенно всерьез, изображая горделивое высокомерие, по их мнению, присущее от рождения элите, чьи мнимые манеры они напялили на себя вместе с костюмом.

Переполненные вапоретто, встречаясь друг с другом, раскачивались на волнах, задевали вереницы гондол и лодки, доставлявшие замороженную пиццу на набережную Риальто и к Сан-Марко. Накануне катер специальной линии «Арлекин» стал причиной неожиданного переполоха, опрокинув «панателлу», одну из этих лодчонок, чьи моторы трещат по всему Большому каналу. Развешанные на релингах спасательные круги в кои-то веки оправдали свое название, защелкали со всех сторон цифровые фотоаппараты, сохраняя на память волнующий момент: настоящий венецианский моряк по-настоящему тонет в настоящем венецианском канале.

Мы ненавидим карнавал, и ничем тут не поможешь, а тут еще эта трибуна, где мы очутились, не зная, как себя вести со всеми этими именитыми гражданами в домино, взирающими на нас и наши лохмотья с таким видом, будто мы настоящие неприкасаемые. Илона Месснер занимала места, зарезервированные уехавшим по делам Корво. По ее словам, ей пришлось упрашивать его, чтобы он позволил ей ими воспользоваться: тот считал ее манеры недостаточно изысканными для такого благородного собрания и велел обратиться к костюмерше, которая должна была одеть ее с ног до головы, чтобы она смогла показаться среди сливок общества. Илона нарядилась Екатериной Медичи и щеголяла в пышном платье черного бархата, с россыпью искусственных жемчужин на сдавленной груди. Руки и шея в обрамлении кружевных брыжей напоминали меренги в упаковочной бумаге. Уложенный в высокую прическу завитой парик украшала сеточка из фальшивых бриллиантов. Все вместе выглядело вполне пристойно, но вот лицо казалось подобранным по каталогу — каждая деталь в отдельности: пухлые губки телевизионной метеоведущей, носик актрисы из подросткового сериала, гладкий лоб героини комикса и карие, будто накладные, глаза. Белая от пудры кожа делала Илону Месснер похожей на какого-то скандинавского Майкла Джексона. Сама-то она родом из Южного Тироля, сказала нам она, и пришла бы на праздник в национальном костюме, если бы Микеле Корво не стал издеваться над ее крестьянскими замашками. Мы еще не успели занять места и стояли у буфетной стойки с бокалами просекко в руках, дожидаясь начала шествия двенадцати девочек, отобранных со всего региона, которым мы должны были выставлять оценки, размахивая табличками с номерами. Илона призналась, что такая перспектива ей не по душе. Она не испытывала ни гордости, ни стыда по отношению к своей несколько специфической профессии, но ей частенько приходилось производить подобный отбор по работе и заниматься тем же в часы досуга не хотелось. Откровенно говоря, приглашение на карнавал было только предлогом, чтобы встретиться с нами и поговорить. Наш номер она нашла в телефонном справочнике и боялась, как бы о нашей встрече не прослышал профессор. Если мы не хотим, чтобы у нее были неприятности, не будем ли мы так любезны пройти с ней куда-нибудь в другое место, где нас никто не увидит. Откровенно говоря, так ей будет спокойнее. С чего это она все время подчеркивает свою откровенность, подумала я, уж не скрывается ли под этой откровенностью откровенная хитрость в духе Микеле Корво? Однако сбежать от царивших на трибунах грохота и сутолоки было так заманчиво, что я предложила Илоне Месснер встретиться в двух шагах отсюда, в Музее Коррер, в недавно отреставрированной императорской столовой. И вот, как настоящие заговорщики из какой-нибудь старинной испанской пьесы, в лучших карнавальных традициях, неприкасаемые назначили Екатерине Медичи свидание в зале с глобусами.

Борис не любит Музей Коррер, ему не нравится разномастность его экспозиции, где скульптуры Каноны соседствуют с портретами дожей, а макеты морских сражений и старинные карты в витринах — с батальными полотнами и историческим оружием. На его вкус тут недостает старой доброй живописи, милых его сердцу маньеристских пророков и святых, отсутствия которых не могут восполнить «Венецианские дамы» Карпаччо, обрезанное полотно, верхний кусок которого хранится в Музее Гетти в Лос-Анджелесе. Каждый из музеев не пожалел бы средств ради воссоединения картины, но эта задача оказалась труднее, чем объединение двух Германий. Борису не нравятся длинные залы Наполеоновского крыла, он находит их неоклассический декор с пальметками и гризайлями слишком легковесным для последователей неистового реализма Караваджо. А вот Илона Месснер Борису понравилась, вернее, не она сама, а то, как она отреагировала на его обаяние. Он говорит, что ни разу в жизни и пальцем не пошевельнул, чтобы кого-то склеить, но женский интерес к себе определяет безошибочно и заранее соглашается на последствия с усталым видом человека, которому наперед, от первого до последнего момента, известно, как будут развиваться события.