Что бы там ни утверждали поисковые системы и спутниковые карты, в этом мире остались все же белые пятна — места, где не ступала нога любознательного путешественника. К таким забытым богом и людьми уголкам принадлежит и северная часть Каннареджо, полустершаяся, нечитабельная складка на карте Венеции, на самой ее окраине. Пресыщенный шедеврами город старается не показывать своих бедных родственников. Но их неискоренимая печаль пробивается сквозь камни Каннареджо, и даже Себастьян, проникнувшись унынием этого края света, заметно сник.

Мы прошли через ворота, обозначающие границу гетто, миновали бывшее пристанище грешниц и оказались перед туманной гладью канала. Сбоку от приюта Кающихся Грешников открывалась улица Ангела. Извиваясь между низких домов, она упиралась в ржавую решетку старинного сада. Там, за строительными лесами и хлопающим на ветру брезентом, посреди дворика виднелся византийский колодец, какие-то барельефы и инвалидное кресло. Там начиналась музыка.

Судьбу свидетеля, арестованного Альвизе в начале этой недели, решила партитура пёрселловского гимна. Теперь, в тюрьме, тот, кто был всего лишь возможным подозреваемым, превратился в первосортного обвиняемого. Комиссара не так-то просто удивить, но, как бы он ни отпирался, история с этим арестом сразила его наповал.

Ты — добросовестный комиссар полиции, ни больше, ни меньше. Ты допрашиваешь типа, чей номер мобильника ты нашел среди личных вещей твоего утопленника, прежде чем их загребли криминалисты. Потом, через сто лет, они возвращают вещи обратно вместе с какими-то подозрительными нотами. Дура-сестра убеждает тебя показать эти ноты некой музыковедке, которая тут же начинает вопить о контрафакте. Ты снова вызываешь того типа, хорошенько трясешь его, он признается, что продал эту партитуру убитому, ты пишешь отчет, и вот какой-то высший разум сопоставляет: свидетель, контрафакт, жертва. В результате получается сильное подозрение в убийстве, и вся твоя осторожность летит к черту.

Я не сержусь на брата. С самого убийства начальник полиции, префект, прокурор, министр и пресса рвут его на части. Он подкинул им первого подвернувшегося парня, албанца, которого называет просто по имени — Энвер (можно подумать, что он засадил за решетку своего приятеля). Его фамилия, совершенно непроизносимая, вызвала новые протесты со стороны тех, кто думает, что иностранцы приезжают к нам, чтобы портить венецианский генофонд, пользоваться государственными пособиями в ущерб коренным жителям долины По, грабить мелких вкладчиков у выхода из банка и перерезать глотки достойным венецианцам.

Вчера поздно вечером Альвизе зашел ко мне. В одной руке у него была бутылка джина, в другой — «кокон» с Виви, а на лице — страшная усталость. Он поругался с Кьярой из-за сосок, с дядюшками — из-за стоящего в саду мраморного Нептуна, которого те хотели перетащить к себе, чтобы уберечь его от очередного наводнения. Еще он поругался с журналистом из «Гадзеттино», закидавшим его вопросами по поводу последнего ареста, из которого начальник полиции устроил грандиозный спектакль. С этим он тоже поругался бы, если бы он не был его начальником. Тот напомнил ему, что убитый был англичанином и что расследование было бы гораздо спокойнее, если бы в нем не фигурировали венецианцы и вообще Венеция. Не тут-то было. Арест спровоцировал страшный скандал, один из тех, в которых наши местные политики знают особый толк.

А все из-за пары пожелтевших листков и горстки нот, рассыпанных по нотным станам поддельной пёрселловской партитуры. Это я во всем виновата, орал брат. Я заставила его показать Роберте Боллин эти ноты, обнаруженные в вещах Волси-Бёрнса. Если бы не я, этот гимн Пёрселла, Мёрселла или кого там еще валялся бы преспокойно в папке и никто бы никогда не узнал, что он поддельный, а Альвизе не пришлось бы задерживать Энвера… И расследование шло бы своим чередом, медленно, но верно, а главное, без шума, не отклоняясь в сторону ради каких-то поспешных выводов. Послушать моего братца, так все это хитросплетение обстоятельств, приведшее к задержанию Энвера с непроизносимой фамилией, подозреваемого в изготовлении и использовании контрафакта, а затем и в убийстве Волси-Бёрнса посредством перерезания горла, — дело только моих рук. Роберта Боллин была знакома с убитым, Альвизе не отрицал этого, но это всего лишь одно из направлений следствия, и нечего было совать ему ее под нос, да еще с таким торжествующим видом, как будто этот след выведет нас прямо на убийцу. И я должна вбить себе в голову, что, пока я тут изображаю мадам Мегрэ, Альвизе тоже не сидит без дела, а продвигается вперед, медленно, но верно, а главное, без шума.

У него, у Альвизе то есть, на руках еще пара настоящих убийц. И два убитых. И если из летнего трупа после полугода бесплодных поисков так и не удалось ничего вытянуть, то венецианский адрес Волси-Бёрнса он установил именно благодаря столь презираемой мною «полицейской рутине». Поиски затянулись до самого Рождества, поскольку Волси-Бёрнс не стал снимать палаццо, а остановился в одной из бесчисленных частных гостиниц, которые местные жители открывают, чтобы иметь возможность содержать свои слишком большие палаццо. А помог в этом найденный при покойнике нагрудный платочек, который после тщательного прочесывания города привел сыщиков в один магазинчик в гетто, по счастью доставивший тогда Волси-Бёрнсу покупки на дом. Альвизе предоставил мне самой догадываться о цепочке умозаключений, произведенных его острым умом, в результате которых он вышел на галантерейщика, специализирующегося на торговле хасидскими талесами, гольфами и ермолками. Старик вспомнил неприятного покупателя, его шуточки по поводу иудейского благочестия, а также адрес его гостиницы. Туда-то Альвизе и направился в самое Рождество, отказавшись от семейного праздничного обеда, приготовленного из доставленных из Фалькаде деликатесов. И пока Кьяра и родители взирали на пустой стул своего мужа и сына, этого изменника, этого гольдониевского персонажа, попирающего традиции и разрушающего старую добрую венецианскую семью, тот исполнял свой профессиональный долг.

По словам хозяина гостиницы, Волси-Бёрнс поселился у него по рекомендации Роберты Боллин. Альвизе особо отметил, что, будь я на самом деле такой хитрой, какой себя считаю, я бы сэкономила ему время, самостоятельно добыв венецианский адрес Волси-Бёрнса, а не дожидалась бы, пока он поднимет на розыски торговца нагрудными платками весь комиссариат. Чтобы заполучить его, мне надо было только вовремя задать несколько простых и прямых вопросов той даме, госпоже Боллин, а не трепаться о детских хорах с этим великовозрастным придурком Себастьяном.

Чувствуя себя совершенно пристыженной, я хотела было поправить на Виви слюнявчик, чтобы успокоиться и вернуть себе самообладание, но Альвизе рявкнул, чтобы я оставила его ребенка в покое, словно боялся, что в довершение ко всем неприятностям я могу его поранить.

Подобно игроку в покер, получившему пустую комбинацию, комиссар явно переставал контролировать партию. В тот вечер он пришел ко мне в антресоль, где все было подчинено книгам и картинам, в поисках убежища от этого суетного мира, который, как ему казалось, все еще был в его власти, от этого причинно-следственного хаоса, который, по его утверждению, так легко разложить по полочкам. Когда сталкиваются два мировоззрения, споры неизбежны. Но сейчас было не время для серьезных споров. Мне хотелось узнать побольше о его деле, а брату — поделиться с кем-то, пусть это даже буду всего лишь я.

Хозяин гостиницы, Гарольд Питт, был американец старого образца, родом из Бостона, галантный дряхлый старик, который не читал ничего, кроме «Геральд трибьюн». «Гадзеттино» с ее местными новостями не удостоилась его внимания, а потому он нисколько не обеспокоился отсутствием Волси-Бёрнса, который накануне исчезновения говорил что-то о желании проехаться туристом от Валле-д’Аоста до Фриули и от Трентино до Романьи. Он сказал тогда, что ему осталось завершить всего одно дело, а потом он может позволить себе отпуск, чтобы на свободе побродить по выставкам и антикварным салонам. Гарольд Питт был слишком хорошо воспитан, чтобы выспрашивать у клиента подробности, тем более что на тот момент ничто не предвещало, что клиент угодит в канал с перерезанной глоткой и что стоило внимательнее отнестись к его речам, чтобы потом дать достойные свидетельские показания.