После этого моя жизнь решительно переменилась. За эту первую игру против «Гигантов» хозяева «Святых» дали мне чек на десять тысяч долларов. На следующей неделе мы сыграли с «Чикагскими Медведями», и я поймал еще три паса, всякий раз приземляя мяч в зачетной зоне. Хозяева «Святых» придумали способ платить мне, как они сказали, на «поощрительной основе». Это означало, что они гарантировали мне одну тысячу долларов за каждый пойманный пас, а также премию в десять тысяч долларов за каждое приземление. Так получилось, что еще через четыре игры на моем счету в банке лежало почти шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, у «Святых» уже было шесть побед против восьми поражений, и мы поднимались все выше в турнирной таблице. Перед следующей игрой против «Детройтских Львов» я послал Дженни Каррен чек на тридцать тысяч долларов для малыша Форреста. После трепки, которую мы задали «Детройтским Львам», а затем «Краснокожим», «Кольтам», «Патриотам», «49-м» и «Реактивным», именно в такой последовательности, я отправил ей еще тридцать тысяч долларов и прикинул, что к концу регулярного чемпионата и к началу игр плей-оффа я как пить дать окончательно буду на коне.

Но вышло совсем иначе.

Мы и впрямь выиграли регулярный чемпионат в нашем дивизионе, а дальше нам предстояло играть с «Далласскими Ковбоями» на их поле. Все шло просто замечательно. Все наши ребята были дьявольски уверены в себе и то и дело шлепали друг друга полотенцами по задницам в раздевалке.

В один прекрасный день кто-то из чуваков подваливает ко мне и говорит:

— Слушай сюда, Гамп, тебе надо найти себе агента.

— Кого-кого? — спрашиваю.

— Агента, придурок. Человека, который будет представлять твои интересы и добывать все деньги, какие тебе захочется. Здесь тебе недоплачивают. И нам всем тоже. Но у нас, по крайней мере, есть агенты, чтобы разбираться с теми ублюдками, что стоят во главе организации. Черт, да ты должен получать втрое больше, чем сейчас.

Я внял этому совету и раздобыл себе агента. Звали его мистер Баттерфилд.

Первое, что этот самый мистер Баттерфилд сделал, так это затеял спор с главными людьми в руководстве «Святых». Очень скоро меня туда позвали. Чувствовалось, что все на меня страшно злы.

— Слушай, Гамп, — говорят мне, — в этом сезоне ты уже подписал договор на одну тысячу за пас и на десять за приземление. Теперь ты хочешь его пересмотреть. Что это еще за блядство?

— Не знаю, — сказал я. — Я просто нанял этого агента, чтобы…

— Баттерфилда? Жопа он с ручкой, а не агент! Это же проходимец! Ты что, этого не знаешь?

Когда я сказал, что не знаю, они рассказали мне, что мистер Баттерфилд угрожал удержать меня от участия в играх плей-оффа, если мне не станут платить втрое от нынешней ставки.

— Вот что я тебе, Гамп, скажу, — говорит владелец команды. — Если ты пропустишь хоть одну игру из-за этой смехотворной попытки грабежа на большой дороге, я не только лично вышвырну тебя из команды. Я еще и позабочусь о том, чтобы ты уже никогда и нигде не пристроился играть в футбол — по крайней мере, за деньги. Ты меня хорошо понял?

Я сказал, что хорошо, и пошел на тренировку.

На той неделе я наконец-то уволился со своей должности ночного уборщика в заведении со стриптизом «У Ванды». Эта работа вроде как начала меня доставать. Ванда сказала, что все понимает, да и в любом случае, сказала Ванда, она собиралась уволить меня на том основании, что «недостойно» с моей стороны было играть в футбол за «Святых» и в то же время работать в ее заведении. Еще она сказала:

— Эти мужики больше не приходят сюда посмотреть на меня. Они приходят на тебя посмотреть, ты, дубина стоеросовая!

Вышло так, что в тот день, когда мы собирались отбыть на игру в Даллас, я зашел на почту, и там лежало письмо из Мобила, штат Алабама. Оно было от мамы Дженни. Вообще-то я всегда вроде как волновался, когда слышал что-то от Дженни или от кого-то, с ней связанного. Но в этот раз, не знаю почему, но чувствовал я себя как-то странно. Внутри конверта оказалось еще одно письмо, даже не вскрытое. Это письмо было тем самым, которое я послал Дженни вместе с последним чеком на тридцать тысяч долларов. Я начал читать, что мне пыталась сказать миссис Каррен, но, еще не дочитав, пожелал, что лучше бы я помер.

«Дорогой друг, — писала она. — Даже не знаю, как вам об этом сказать. Но Дженни с месяц тому назад заболела, и ее муж Дональд тоже. Он умер на прошлой неделе. А на следующий день Дженни тоже умерла».

Миссис Каррен написала еще уйму всякого разного, но я из этого мало что запомнил. Я все смотрел и смотрел на эти первые строчки, и руки у меня затряслись, а сердце заколотилось так, как будто я вот-вот в обморок хлопнусь. Это неправда!

Такого просто быть не могло. Только не с Дженни. Я хочу сказать, я знал ее все эти годы, еще с тех пор, как мы ходили в школу. Она была единственным человеком, не считая моей мамы, которого я по-настоящему любил. И теперь я просто стоял там, пока большие соленые слезы стекали на письмо, размазывая там все чернила, кроме нескольких последних строк, где говорилось: «Малыш Форрест теперь со мной, и он останется здесь, пока я смогу о нем заботиться. Но я теперь и сама довольно плоха, Форрест, и если бы вы нашли время между вашими футбольными матчами, чтобы заехать сюда и повидаться с нами, я думаю, нам лучше переговорить».

Честно говоря, не помню, что именно я сделал дальше, но невесть как я все-таки вернулся домой, накидал всякого барахла в чемодан и в тот же день поймал автобус до Мобила. По-моему, это была самая длинная автобусная поездка за всю мою жизнь. Я продолжал мысленно перебирать все те годы, что я провел с Дженни. Как она всегда выручала меня в школе — даже в кинотеатре, когда я случайно порвал на ней платье, — и в университете, когда она пела в ансамбле фолк-музыки, а я все испортил, вытащив банджиста из машины, где они с Дженни трахались. И в Бостоне, когда она пела с «Битыми яйцами», а я отправился в Гарвардский университет и получил роль в драме Шекспира. И даже после того, когда Дженни уже была в Индианаполисе, работала в шинной компании и нарезала протекторы на лысых шинах, а я заделался борцом, и ей пришлось сказать мне, какого дурака я из себя строю… «Это просто не может быть правдой», — продолжал я думать снова и снова, но эти мысли уже ничего не стоили. В глубине души я уже все знал. Я знал, что это правда.

Когда я добрался до дома миссис Каррен, было уже девять вечера.

— Ах, Форрест, — сказала она, обхватила меня руками и разрыдалась.

Я тоже не сдержался и заплакал. Через какое-то время мы вошли в дом. Миссис Каррен дала мне немного молока с печенюшками и стала пытаться обо всем рассказать.

— Никто точно не знает, что это было, — сказала она. — Они заболели почти одновременно. Все произошло очень быстро, и они словно бы ускользнули. Дженни не испытывала никакой боли, ничего такого. По правде, она была еще красивей, чем раньше. Просто лежала в постели, какой я ее помнила, когда она была совсем еще маленькой девочкой. В своей старой постели. Ее роскошные волосы опять отросли и стали длинными, а личико было почти как всегда — совсем как у ангелочка. А потом, в то утро, она…

Миссис Каррен пришлось ненадолго умолкнуть. Но она больше не плакала. Она просто смотрела в окно на уличный фонарь.

— И когда я вошла ее проведать, ее уже не было. Она лежала, пристроив голову на подушке, совсем как если бы просто спала. Малыш Форрест играл на веранде, и я… я не очень хорошо знала, что делать, но сказала ему войти и поцеловать мамулю. И он ее поцеловал. Он ничего не понял. Я не позволила ему там задержаться. А на следующий день мы ее похоронили. На кладбище «Магнолия», на нашем семейном участке, рядом с ее папой и ее бабушкой. Под сахарным кленом. А малыш Форрест… я даже не знаю, насколько он все это понимает. Про папу он ничего не знает. Дональд умер в Саванне, в окружении своих родных. Малыш Форрест понимает, что мамы уже нет, но я не знаю, насколько глубоко он это осознает.