— Единственной женщиной, — мягко поправил он, глядя, как она садится вполоборота к нему, чтобы видеть играющих в саду детей. — Я решил отвезти туда на несколько дней Стефаноса, пока буду работать над составлением очень сложной программы, из-за которой у всех у нас в настоящий момент голова идет кругом.
— Ну и? — Она не хотела вспоминать безмятежно-счастливые летние дни, проведенные с ним на этом крошечном кусочке рая, где не было ни взлетной полосы, ни современных дорог и который открыли для себя лишь слишком разборчивые туристы. Память об этом чудесном времени делала ее теперешнее положение особенно невыносимым, и она совершенно не понимала, какое ей дело до того, куда и зачем собирается ехать Тэйн.
— Ну и вот… Я могу еще управиться с одним ребенком, когда работаю, но никак не с двумя.
— Эфими… — начала она.
— …уже договорилась со мной, что пробудет какое-то время в Неаполисе с братом, недавно приехавшим погостить из Штатов.
— Ну что ж, Спиридоула…
— Не сможет ехать, так как жених запретил ей жить в одном доме на уединенном острове с человеком, который недавно разошелся с женой.
— Вот как! — Это проникнутое мужским шовинизмом решение для греческой девушки равносильно закону, и нет никакого смысла его обсуждать. Здесь Тэйн прав, подумала Сапфира. Она не сомневалась в способности Тэйна организовать для детей строгий спартанский распорядок, что позволит ему сосредоточиться на сложных компьютерных программах, составляющих неотъемлемую часть его работы, но это потребует от него дополнительных усилий и времени, к чему он вовсе не готов.
Стефанос, более спокойный и замкнутый, без сестры будет вполне послушным ребенком, что же касается Виктории… Сапфира грустно улыбнулась, стараясь представить себе Тэйна в его безуспешных попытках обуздать свою брызжущую радостной энергией дочь без помощи женщины.
— Итак, ты хочешь, чтобы Виктория осталась со мной еще на несколько дней?
— Напротив. — Он помолчал, чтобы дать ей почувствовать важность того, что собирается сказать… — Я хочу, чтобы ты поехала с нами.
— Это же просто смешно! — в изумлении уставилась она на него. — Как я вообще могу куда-либо ехать с тобой? Я ведь всего лишь твоя бывшая жена!
— Самоотстранившаяся жена, — холодно поправил ее Тэйн. — Но это вовсе не значит, что мы не можем найти общий язык в наших общих интересах, не так ли? Да, суд поставил некоторые ограничения, потому что таково было наше желание, но, если, по обоюдному согласию, мы решим пренебречь ими, нас ведь не оштрафуют, верно? — приподнял он одну бровь, ожидая ее реакции, и, не услышав возражений, невозмутимо продолжил: — Представь, ты только что сказала детям, что они останутся вместе. Стефанос знает, что я собираюсь взять его с собой на Константное, поэтому Виктория будет считать, что она тоже поедет с нами на остров. Так что решение вполне очевидно. Так как ты будешь со мной, дружок Спиридоулы вряд ли будет возражать, чтобы она поехала с нами. На нее лягут основные обязанности по уходу за детьми, а мы будем заниматься каждый своим делом. К тому же, — он окинул ее внимательным взглядом, от которого не укрылось ничто: ни замешательство в ее глазах, ни удивленно приоткрывшиеся губы, ни суетливо нервные движения рук и ног, — отдых явно пойдет тебе на пользу.
— Но мы не можем вместе жить в одном доме! — в отчаянии воскликнула она.
— Почему же? — с упрямым вызовом спросил он ее. — Как ты помнишь, в доме хватит с избытком места для всех и еще останется. Мы даже можем не общаться друг с другом без крайней необходимости. Подумай только, сколько в этом преимуществ: у приятеля Спиридоулы не будет повода для ревности, я получу необходимый для работы покой, а тебе, — он сделал небольшую паузу и продолжал: — …тебе, Сапфира, выпадет несколько драгоценных дней и ночей, которые ты проведешь с детьми, прежде чем навсегда оставишь их на мое попечение.
— Тэйн! — его имя прозвучало как полупротест-полузаклинание. Как может он столь жестоко иронизировать над ее несчастьем? И все же многие, вероятно, скажут, что Тэйн поступает благородно, предоставляя ей возможность в последний раз излить на детей свою материнскую любовь. Как когда-то, в счастливые дни их жизни, он и теперь называет ее по-гречески «моя Сапфира». Позволительно ли ей снова обольщаться его сладостными речами?
И все же его предложение показалось ей выгодным: время, проведенное с детьми, даст возможность успокоить их, убедить, что, покидая дом, она вовсе не попадает их, что она любит их так же, как и отец, и не может жить с ними только из-за решения суда, что ее действия подсказаны исключительно интересами малышей…
— Почему ты сомневаешься? — подбодрил он ее. — Ты что, боишься меня? Думаешь, что я нарушу условия нашего соглашения о раздельном проживании?
Широко раскрытые глаза Сапфиры выражали отчаяние и боль. Как ей ответить на этот вопрос? Она знала своего бывшего мужа как гордого и страстного человека, который не желал порывать с ней законные связи не потому, что любил ее, а потому, что до сих пор считал ее своей собственностью и его мужская гордость требовала, чтобы он оставался ее хозяином, даже если ради этого нужно было делить свое имя, свою собственность и все доходы с той, которую он больше не любит.
— Вот так. — Казалось, он прочел ответ на свой вопрос на ее лице. Сапфира безмолвно наблюдала, как, прежде чем продолжить, он медленно провел языком по верхней губе. — Ты до сих пор еще не поняла, что тебе удалось то, чего не удалось ни одной другой женщине, моя милая? — вкрадчиво спросил он ее с нескрываемой враждебностью во взгляде. — Ты лишила меня моего мужского достоинства. Я сейчас значу меньше, чем какой-нибудь пляжный ловелас или любвеобильный официант, надеющийся добиться твоей благосклонности.
Закон запретил мне физический контакт с тобой, не важно, чем он вызван, гневом или страстью. Мне, человеку, державшему тебя в своих объятиях и ласкавшему в своей постели твое тело, до сих пор носящее на себе отпечаток этих ласк, оплодотворившему тебя своим семенем, мне, которого ты поклялась любить и почитать всю жизнь, грозит тюремное заключение, если я хоть пальцем коснусь твоей нежной кожи. Можешь ли ты понять, как сильно влечет меня твоя плоть, если я добровольно согласен прозябать в тюрьме за радость обладания ею? Можешь, Сапфира?
— Нет… — Сапфира невольно закрыла глаза, чтобы не видеть его искаженное болью лицо и свое собственное отражение в широком зеркале, делавшем эту дорогую ей комнату еще более просторной. Она чувствовала, как ее плоть, плоть женщины, с которой он с такой жестокостью только что говорил, сжимается под ядовитым жалом его презрения. Если она и была когда-то тщеславной, то с рождением близнецов этот грех был искоренен навсегда.
Она боялась увидеть свое исхудалое тело, ставшее таким некрасивым и угловатым. У нее не было иллюзий относительно собственной привлекательности, особенно радом с Тэйном, чья классическая мужская красота сочеталась с острым умом и горячей чувственностью, выделявшими его среди остальных мужчин его круга, да и собственный ее опыт подсказывал, что он ничего не питает к ней.
Сапфира почувствовала, как ее щеки заливает краска смущения.
— Нет, — прошептала она. — Думаю, что нет.
— В таком случае тебя тревожит мнение твоего анемичного соотечественника и этой ведьмы, его сестры!
— Лорна никакая не ведьма. У меня никогда не было лучшего друга! — От негодования ее бледные щеки стали пунцовыми. — Оскорбление не делает тебе чести. Лорна дала мне убежище, когда для меня стало невозможно оставаться рядом с тобой! — Она глубоко вздохнула, видя, как от гнева напряглись мускулы его лица, и продолжала, полная решимости доказать Тэйну его неправоту, хотя разум подсказывал ей, что она бьется головой о стену его непонимания. — Что же касается ее брата, то, может быть, Майкл не обладает обаянием, отличающим мужскую часть семьи Ставролакесов, зато он преданный друг, добр, внимателен и никак не влияет на мои решения. Как бы тебе ни хотелось верить в это, он никогда не был и не будет моим любовником!
