— Мне сказать Мелиссе, что ты будешь здесь всю следующую неделю?

— Скажи ей, что хочешь. Только убедись, что она не будет возражать.

— Коуди…

Он отмахнулся от меня:

— Не беспокойся.

Я прошел с ним к его машине.

— Ты вернешься через неделю? — спросил он.

Я кивнул.

— До нашей следующей встречи я поговорю с моим дядей Джетером, — сказал Коуди.

Я нахмурился.

— Не волнуйся. Я просто проверю, что он в пределах досягаемости на случай, если он нам понадобится.

— Ты не знаешь кого-нибудь здесь, кто мог бы сделать работу? — спросил я, смущенный фактом, что я воспринимаю это как неизбежное. Слово «работа» подразумевало поиск невысокооплачиваемого гангстера.

— Я знаю людей, — ответил он. — Но для таких дел я могу довериться только кровным родственникам. Мы не можем рисковать, что кто-то проболтается.

— Не знаю, — пробормотал я.

— Я только проверю доступность. Если ты хочешь поговорить с Джетером, тебе самому придется принимать решение.

Я кивнул.

Коуди усмехнулся и протянул руку:

— Удачной поездки. И ни о чем не беспокойся. Со мной они будут в большей безопасности, чем с тобой.

Думаю, он пошутил.

Позже вечером позвонил Брайен.

— Позови к телефону Мелиссу — вы оба должны это слышать.

— Где ты? — спросил я, когда Мелисса шла в другую комнату к параллельному аппарату.

— В Сан-Диего. Тут все время невозможная жара. Не знаю, зачем им служба погоды.

Мелисса взяла трубку, и Брайен с жаром заговорил:

— Я общался с приятелем друга, который учился в высшей школе Эшвилла с Джоном Морлендом. Он нарисовал мрачноватый портрет нашего парня. Очевидно, Джон был нежеланным сыном матери-подростка, которая отдала ребенка старшей сестре и ее мужу — Морлендам. Вероятно, там это не было необычным. Таким образом, Джон рос в весьма суровой обстановке, где «матерью» была его тетя, а «отцом» — дядя. Они обратились в суд и сменили фамилию Джона на Морленд — не знаю, какой она была раньше, и это не имеет значения. Как бы то ни было, Джон ненавидел своих родителей. Он мало говорил о них в высшей школе, за исключением того, что они «пытались подавлять его». Не знаю, что это означает, но приятель моего друга думает, что это касалось его амбиций. Может быть, они не хотели подписывать просьбу о стипендии или финансовой помощи, но это мои догадки. Однако, когда они погибли в автокатастрофе, наш мальчик не только получил две страховки, но перед ним открылся целый мир финансовой помощи. Это позволило ему поступить в Колорадский университет. Насколько я понимаю, он просто умыл руки от своего прошлого. Никогда не возвращался в Северную Каролину и не посещал могилу родителей, согласно моему источнику. Выходит, — закончил Брайен, — мы имеем дело с бездушным ублюдком.

— Но он имел алиби на время катастрофы, — заметил я. — Ты сам говорил нам это.

— И привез свое алиби с собой в Колорадо, — сказал Брайен. — А потом женился на ней. И она тоже умерла.

Аэропорт Тегель был таким, как всегда — слишком маленьким, суетливым, металлическим и круглым. Серо-белый утренний свет просачивался сквозь окна, которые казались грязными. Я ждал свой багаж у скрипучей, застревающей карусели в такой густой толпе, что было невозможно избежать толчков. Еще не придя в себя после длительного полета, я смотрел вокруг сухими и налитыми кровью глазами, чувствуя себя грязным и нуждаясь в месте, где мог бы принять душ и переодеться.

Прибывающие пассажиры были деловитыми европейцами с востока и запада, североафриканцами в развевающихся одеждах, большими турецкими семьями. Толпу пронизывали группы из четырех-пяти человек, которые, несомненно, прилетели посетить Всемирное туристическое бюро, поучаствовать в турярмарке, как и я. Ямайцы, тайцы, аргентинцы, кубинцы толпились вместе, ожидая не только личного багажа, но и своих ящиков с дисплеями, коробок с туристическими брошюрами, отпечатанными в Германии, а в случае с кубинцами — устройств для изготовления сигар, которыми они могли угощать немецких туроператоров. Все в мире рвались на устойчивый и надежный германский туристический рынок. Нам всем были нужны эти люди, которые имели от пяти до шести недель отпускного времени, думали о путешествиях как о правиле, а не о привилегии и знали о нашей географии и культуре куда больше, чем мы сами.

Было легко отличить американцев с нашими открытыми и оживленными лицами, громкими разговорами, как если бы больше никто не понимал по-английски, и инстинктивной горячностью, которая так раздражает других. Или контингент из Лас-Вегаса, включая загорелых мужчин с темными зализанными волосами и шоу-герлс, которые без их костюмов и перьев выглядели просто слишком высокими, бледными и худыми, словно экскурсия мафии в Тахо или Атлантик-Сити, севшая не в тот самолет.

Глядя на часы, чтобы проверить, как долго мы ожидаем багаж, я услышал свое имя и поднял голову. Я не узнал ни одного лица и решил, что это просто похожее слово на другом языке, когда голос с английским акцентом произнес:

— Джек! Вы потерялись, мой мальчик?

Мэлколм Харрис из «АмериКан» в отлично скроенном английском костюме и с плащом, перекинутым через руку, хлопал меня по плечу сзади.

— Я едва узнал вас, — сказал я, пытаясь пробудиться от полусонного состояния для общения с самым важным для нашего района туроператором. — Когда я видел вас в прошлый раз, вы были в джинсах, ковбойской шляпе и сидели на лошади. — Я вспомнил, как он любил изображать ковбоя на ранчо.

Мэлколм Харрис был бледным, с тонкими черными волосами и кривой улыбкой, демонстрирующей два ряда скверных зубов. Его острый нос был испещрен красно-голубой дорожной картой горького пьяницы, а над верхней губой поблескивали капли пота.

Харрис откинул голову и рассмеялся:

— Хотел бы я находиться в Колорадо вместо этого чертова места.

— Я тоже, — отозвался я.

— Когда вы прибыли?

Они всегда это спрашивают, хотя очевидно, что я прибыл только что.

— Надеюсь, мой багаж прибыл вместе со мной.

Потом я вспомнил первое правило туристического рынка Линды ван Джир: «Всегда о них и никогда о вас».

— Приятно вас видеть, — продолжал я. — Вы выглядите очень хорошо. У вас свой стенд на ярмарке?

— Нет, у меня никогда нет здесь стенда. Думаете, я хочу разговаривать с чертовыми немцами? — Последнюю фразу он прошептал, но недостаточно тихо. — Нет, я здесь потому, что это лучшее место видеть всех вас и обделывать кое-какие делишки. Все в одном месте — это прекрасно, хотя я презираю Берлин. И весь чертов Fatherland, [14]коли на то пошло. У них нет чувства юмора, а с этого надо начинать.

Я быстро огляделся вокруг, не подслушивают ли нас, и встретился взглядом с полицейским в зеленой форме.

— Где вы остановитесь? — спросил Харрис.

— В «Савое». На Фассенштрассе.

Он кивнул:

— Прекрасное место. Я его знаю. Английская собственность. У них все еще есть этот великолепный сигарный бар?

— Думаю, да.

— Блестяще! Как насчет встречи там вечером, а потом мы отправимся обедать. Вы угощаете. — И он снова засмеялся.

— Отлично, — с энтузиазмом откликнулся я, думая, что предпочел бы пулю в голову или, по крайней мере, немного сна.

— Тогда в семь. — Харрис опять похлопал меня по плечу. — Я надеялся вас увидеть. У меня к вам много важных вопросов. И конечно, все секретные.

Я кивнул, как будто зная, о чем он говорит.

Карусель застонала, и появился багаж. Толпа бросилась к механизму, как если бы в результате этого их вещи показались бы раньше.

— Я должен выбраться из этого ада, — сказал Харрис, хлопая по ручной клади, которую привез из Лондона. — Увидимся в семь.