— Мы вместе провернули то дельце в Кингсмаркхэме. Да вы уж об этом пронюхали. Еще до того, как ехать сюда, иначе только б я вас и видел.

— В какой-то степени это так… — согласился Уэксфорд.

— Дейну нужны были деньги на лекарство. Американское, но его можно достать и здесь. Название из трех букв, но это неважно.

— АЗТ.

— А вот и нет, головастый. Этот называется ДДИ. Дидеоксийнозин. В этих дерьмовых больницах его не достать.

Даже не пытайся оправдываться, мысленно оборвал его Уэксфорд. Надо было раньше думать. Он вспомнил о сержанте Мартине, глупо и безрассудно отчаянном, — умнице, добряке, честнейшем и добропорядочнейшем Мартине, из тех, кого называют солью земли.

— Этот Дейн Бишоп — он мертв?

Джем Хокинг молчал, не сводя с него глаз, взгляд источал ненависть и боль. Ненависть — оттого, что не вышло смутить полицейского, подумал Уэксфорд. Может, и весь смысл этого эксперимента, «признания», так сказать, — добиться его смятения, в котором Хокинг надеялся обрести удовлетворение.

— Умер от спида, надо полагать, — сказал вслух Уэксфорд. — И не очень давно.

— Умер раньше, чем удалось раздобыть это лекарство. Под конец все завертелось со страшной скоростью. Мы видели вашу листовку, его фото, и все прочее. Это вам не прыщ дерьмовый.

— У него было оружие, — сказал Уэксфорд. — Откуда?

— Вы меня спрашиваете? — Хокинг небрежно пожал плечами. — А то вы не знаете: достать пушку — совсем не проблема, если приспичит. Мне он не докладывал. Была и была, вот и все. «Магнум». — Он снова кинул на Уэксфорда косой взгляд. — Он выбросил пушку, взял и вышвырнул, когда уходил из банка.

— Ага-а, — тихо, почти про себя проговорил Уэксфорд.

— Боялся, что по ней его вычислят. Он тогда уже болел, а болезнь ослабляет. Превращает тебя в старика. Всего-то двадцать четыре года, а еле ноги таскал. Потому-то он того умника и прихлопнул: не выдержал напряга. Слабоват был. Я прикрывал отход, меня даже не было рядом, когда он пальнул в него.

— Вы жили вместе. Вы знали, что у него есть оружие.

— А я разве говорю «нет»?

— Вы купили автомобиль на имя Джорджа Брауна?

Хокинг кивнул.

— Купили тачку, немного шмотья за налик — боялись эти деньги держать. Считали, что тачку потом можно и перепродать. Я завернул их в газету и сунул в мусорный бак. Потом тачку загнали — неплохо придумано, а?

— Это называется «отмыванием денег», — холодно заметил Уэксфорд. — Когда речь идет о другом уровне.

— Он умер, так и не достав лекарства!

— Это я уже слышал.

Джем Хокинг приподнялся с подушки.

— Ну ты, ублюдок поганый! Да встреть я тебя в другом закоулке «системы», там, где я раньше срок мотал, тебя бы один на один со мной не оставили!

— Да что ты можешь-то, Джем? — Уэксфорд поднялся со стула. — Я же тебя уложу одной левой. Не выгорело у тебя вывести меня из равновесия. Даже произвести впечатления не сумел.

— Это все болезнь долбаная, — пробормотал Хокинг. — Подыхающему место только на свалке…

— Я бы так не сказал. Закон не освобождает и умирающего от обвинения в убийстве и ограблении.

— Ты не посмеешь!..

— Посмею, — кивнул Уэксфорд, выходя из палаты.

Поезд примчал его обратно в Юстон под проливным дождем, хлеставшим без передыху всю дорогу от Виктории до Кингсмаркхэма. Едва добравшись до дому, он набрал номер Шейлы и услышал ее голос — ледяной голос леди Макбет, потребовавшей: «Дай мне кинжалы!». Только Шейла требовала сообщений.

Наверное, с этим вполне бы справился Бэрри Вайн, а может, и Карен Мэлахайд, но Уэксфорд решил допросить его сам. Похоже, его ранг испугал Фреда Гаррисона — копию своего брата, правда, копию низкорослую, нервную и состарившуюся. Уэксфорда интересовало, когда он последний раз возил Джоан Гарланд в Тэнкред-хаус, и Гаррисон, покопавшись в записях, нашел дату: вторник, четыре недели назад.

— Близко бы к ней не подошел, знай я, чем это обернется, — пробурчал Гаррисон.

Уэксфорд тотчас забыл о себе и своих несчастьях.

— Для вас это ничем не обернется, мистер Гаррисон. Вы видели миссис Гарланд или говорили с ней во вторник одиннадцатого марта?

— Да в глаза ее не видал с того самого дня, я ж говорю, с двадцать пятого февраля.

— Ну а в тот день как все происходило? Она позвонила вам, попросила отвезти в Тэнкред-хаус — в котором часу? В восемь? Восемь пятнадцать?

— Близко б не подпустил ее, знай только, чем все кончится… Уж поверьте. Позвонила она, как всегда, часов в семь, сказала, что ей нужно в Тэнкред-хаус к половине девятого. Я ответил, как обычно, что подхвачу ее в начале девятого, времени навалом, но она уперлась. Сказала, что боится опоздать, и попросила приехать без десяти восемь. Ну, говорю, мы будем в Тэнкред-хаус в десять — пятнадцать минут девятого. Если ехать кратчайшим путем, так оно и получится, но она ведь не слушает! До смерти боялась опоздать. Так всегда. Временами она просила меня подождать ее с часок, я тогда улучал минутку, чтобы навестить брата.

Эта сторона Уэксфорда мало интересовала. Он продолжал долбить свое:

— Вспомните, она точно не звонила вам одиннадцатого марта?

— Да поверьте, как на духу. Зачем мне чужие беды?

— Как вы считаете, не могла она воспользоваться другим такси?

— С чего это вдруг? Жаловаться ей не на что. Она всегда повторяла: «Что бы я делала, Фред, если б не ты?» А потом обычно добавит, что может довериться только мне.

Похоже, ничего больше из этого невротика ему не выудить. Оставив Гаррисона, Уэксфорд вернулся в Тэнкред-хаус. Он сам сел за руль, двинувшись в направлении Помфрет-Монакорума: этой дорогой он ехал всего второй раз. После вчерашнего дождичка день выдался мягкий и приятный. Лес, казалось, был напоен жизнью — спокойной, волнующей, молодой жизнью, привычной для ранней весны. Дорога на усадьбу закручивалась спиралью, убегая вверх по пологому, поросшему лесом холму. Для первой листвы было еще рановато, если не считать боярышника, уже укутавшего окрестности зеленоватым туманом, да диких слив, прикрывшихся белоснежными гипюровыми вуалями первых соцветий.

Уэксфорд ехал медленно. Едва отвлекшись мыслями от Фреда Гаррисона с его непонятными страхами, он тут же вспомнил о Шейле. И едва сдержал стон. В памяти с необыкновенной ясностью отпечатался их последний разговор, каждое едкое слово и колкая фраза. «…Ты возненавидишь каждого, кто мне понравится. И все почему? Да потому что боишься — боишься, что его я буду любить сильнее, чем тебя».

Дорога шла теперь лесом, опушки которого, словно солнечными зайчиками, пестрели желтыми пятнышками лютиков, и Уэксфорд опустил боковое стекло, с наслаждением подставив лицо густому, насыщенному ароматами лесному воздуху: такой бывает только в первый — ну, может, во второй — день весеннего равноденствия. Вчера вечером, когда в оконное стекло хлестали струи дождя, он еще раз попытался позвонить дочери. А потом попытку повторила Дора. Он хотел извиниться, вымолить у нее прощение, но в трубке раздавались лишь равномерные равнодушные гудки. Когда же, отчаявшись, он решил позвонить Шейле снова — в девять, а потом в половине десятого, — включился автоответчик. Вместо привычного: «Если вы собираетесь предложить мне женскую роль в шотландской саге или пригласить отужинать в «Каприс»…» или же: «Мои дорогие…» — невыразительного актерского «дорогие», которое в равной степени приложимо и к нему, и к Кейси, и к приходящей прислуге, — «…Мои дорогие, я вынуждена ненадолго отлучиться…», он услышал: «Шейла Уэксфорд. Меня нет дома. Оставьте сообщение, чтобы я смогла перезвонить вам».

Сообщение он оставлять не стал и со щемящим сердцем отправился в постель. Похоже, он ее потерял, решил Уэксфорд. И дело не в том, что Шейла намерена мчаться куда-то за шесть тысяч миль. Кейси в любом случае отберет у него дочь, даже реши они вдруг купить дом и осесть в Помфрет-Монакоруме. Он ее потерял, и возврата к прежнему уже больше не будет.