На верху лестницы она услышала, как Маргарита спорит с Аленом. Дженна не различала слов, но была довольна, что Ален получил по заслугам. Она метну­лась в свою комнату и начала лихорадочно укладывать вещи, чуть не плача от ярости и стыда.

Дженну лихорадило, в этот момент она не могла думать ни о чем, кроме своего позора. Воспоминание о нем ранило больно, мучительно, но самым мучи­тельным было чувство, что она позволила оскорбить себя. Она взялась играть роль, чуждую ее натуре, и не справилась с этой ролью. Она пыталась быть реши­тельной и властной, строила из себя меркантильную особу, которую ничем, кроме выгоды, не проймешь. Подобные поступки были не в ее характере, и сейчас Дженна чувствовала себя скверной и глупой, как про­казливый ребенок, пойманный на воровстве.

Ален вошел без стука, и Дженна повернулась к нему.

— Если вы изволите подождать, месье, я вскоре бу­ду готова к отъезду. Можете распоряжаться моим на­следством, как вам заблагорассудится, — я больше ни­когда не вернусь в эту отвратительную страну.

— Вернетесь, — спокойно возразил он. — Успо­койтесь, Дженна. Вам было больно, а я имел глупость прибавить вам боли. Сожалею. Вы простите меня?

Дженна отвернулась. От смущения слезы выступи­ли у нее на глазах.

— Нет, вы ни о чем не сожалеете. Вы выставили меня на посмешище, и были только рады этому! Лад­но, надеюсь, теперь вы удовлетворены, но впредь вам придется иметь дело с Глином!

— Я вовсе не хотел выставлять вас на посмешище. Сначала я не мог поверить, что вы сочли этот дом отцовским наследством, а потом… да, мне нравилось слушать, как вы говорите о нем. Mon Dieu! Я сам попал в глупое положение. Не будь я таким большим, мать отшлепала бы меня как следует. Не уверен, что она когда-нибудь простит мне эту шутку.

— Значит, она вступилась за меня? — Дженна обернулась, не замечая, что слезы катятся по ее ще­кам, и Ален грустно усмехнулся.

— Притом самым решительным образом. Подумав, вы поймете, что большинство людей были бы в этом случае на вашей стороне. — Он решительно взглянул на Дженну. — Спускайтесь вниз, поговорим все вместе.

— Нет! Я не хочу ни с кем разговаривать, а мень­ше всего — с вами. — Дженна вновь принялась укла­дывать вещи, чувствуя, как неудержимо дрожат руки. Раскаяние Алена было слишком кратковременным: со­изволил один раз извиниться и тут же вновь начал отдавать приказы. Это не облегчило ее боль.

— Дженна, рассудите здраво — вы только измуча­етесь. — В его голосе прозвучал упрек, и Дженна кру­то повернулась.

— Это ваша вина!

— Согласен. — Ален раздраженно пожал плеча­ми. — И готов признать все что угодно, если вы ус­покоитесь и спуститесь поговорить с моей матерью. Я хочу довести дело до конца, хочу видеть вас обеих улыбающимися.

— Не смешите! — выпалила Дженна, лихорадочно хватая и засовывая в чемоданы вещи. — Я для вас всего лишь незваная гостья!

— Совсем напротив — званая. Вам здесь очень рады.

— Ерунда! — выпалила Дженна ему в лицо. Ее бледные щеки сейчас разгорелись до абрикосового цвета, грудь поднималась и опадала от смешанного чувства досады и смущения: она понимала, что по чужой воле оказалась в глупом положении и вела себя неподобающим для нормального человека образом.

Ален оглядел ее — растрепанные волосы, учащен­но бьющаяся жилка на шее, бурное дыхание. Он на­хмурился.

— Мне хотелось, чтобы здесь вы встретились со своим прошлым, обрели умиротворение, утешили мою мать. Да, признаю — я виноват в том, что поддался искушению и позволил вам считать этот дом почти своим, но причиной тому отнюдь не мой эгоизм. Если бы вы сообщили, каким образом можно выйти из это­го запутанного положения, я был бы только рад.

Дженна задохнулась от оскорбления. Что еще нуж­но этому человеку? Что нужно этому надменному бо­гачу? Может, он говорит искренне? Прежде чем Дженна успела ответить, в коридоре послышались шаги, и в комнату осторожно вошла мать Алена.

— Детка, дорогая… — смущенно начала она. — Попытайтесь простить нас. Прошу вас, не уезжайте.

— Сейчас мы спустимся вниз и на этот раз пого­ворим разумно, — решительно заявил Ален, перехва­тывая инициативу.

— О, как я рада! Я попрошу приготовить англий­ский чай.

Маргарита вышла, а Ален с вызовом взглянул на Дженну.

— Теперь видите, как она хочет, чтобы вы оста­лись? Что бы вы там ни думали о нас, вы должны знать об этом. Моя мать не способна лицемерить. Так вы останетесь?

— Похоже, у меня просто нет выбора, — призна­лась Дженна, грустно взглянув на кучу смятой одеж­ды. — Мне действительно не хочется обижать вашу мать.

— Вот и славно. Я понимаю вас лучше, чем вы полагаете. Бросьте эту свалку, — нетерпеливо добавил он. — Горничная разберется.

— Но что она подумает? — Дженна с беспокой­ством оглянулась через плечо, влекомая к двери силь­ной рукой.

— Что все англичане сумасшедшие, — иронически заметил Ален. — Не тревожьтесь, об этом давно из­вестно. Как думаете, почему мы потворствуем стран­ностям ваших соотечественников? Мы просто понима­ем людей.

Под взглядом Алена Дженна торопливо отверну­лась. По-видимому, она сама начинала приобретать немало странностей. Ален сумел почти полностью ус­покоить ее, но в собственном смущении Дженна не находила ничего забавного. Она с потрясением поня­ла, что радуется прикосновению его руки — ступеньки стали опасно уплывать из-под ее ног.

Спускаясь по лестнице, они встретились с горнич­ной, и Ален весьма твердо отдал ей распоряжения, не останавливаясь ни на секунду.

— Разберите вещи мадемуазель, s'il vous plait, и по­гладьте ее одежду.

— Oui, monsieur [17].

Горничная удивленно взглянула на Дженну и ис­чезла, а Дженна снова устыдилась устроенного в ком­нате беспорядка. Да, вид ее вещей вполне способен навести на мысль о чисто английском помешательстве. В этот момент Дженна с трудом припомнила, какой сдержанной, спокойной и решительной она была прежде. Казалось, это было так давно, а между тем с тех пор не прошло и дня. Что правда, то правда — спокойной она чувствовала себя лишь в Англии!

Маргарита озабоченно взглянула на Дженну, когда та вернулась в зал.

— Прошу меня простить, Дженна… — начала она, но Ален прервал ее:

— Нет, просить прощения должен я! Надеюсь, меня уже простили — хотя бы отчасти.

— Тогда давайте перейдем к делу.

Маргарита, предложив Дженне сесть, наблюдала, как на столе расставляют чайные приборы и печенье. Дженна исподтишка разглядывала ее.

Маргарита отнюдь не выглядела зрелой женщиной, матерью взрослого сына, однако излучала спокойствие и уют. Никакое, даже самое смелое воображение не решилось бы назвать ее красавицей, даже в молодости она вряд ли была хорошенькой, но ее отличало своеобразное обаяние. В одежде Маргарита придер­живалась смешанного стиля, сочетая, казалось бы, совершенно несочетаемые вещи, тем не менее, выглядела одетой безукоризненно.

Ее облик свидетельствовал о внутреннем покое, и на мгновение Дженна вспомнила о собственной матери — красивой, энергичной, живой, с резковатым голосом — словом, обладающей всем набором свойств, сделавших Дженну сдержанной и уравно­вешенной. Перечить матери было бесполезно, у Дженны никогда не возникало желания воспротивиться беспокойной жизненной гонке, которую та вела.

Женщина, сидящая сейчас напротив нее, была полной противоположностью матери. Неужели именно это привлекло отца к Маргарите Лемаршан? Нет, уже больше пятнадцати лет она была Маргаритой Брайант. Подняв голову, Маргарита заметила заинтересованный взгляд Дженны и промолвила:

— Завтра вы осмотрите дом.

— Нет. — Дженна потупилась, уставившись на чашку, крепко сжатую в руках. — Мой приезд сюда был ошибкой. Завтра я уеду домой. Я… прибыла сюда отнюдь не с добрыми намерениями, мадам, и теперь стыжусь самой себя. Много лет подряд я ненавидела вас, и, по-видимому… напрасно. — Она подняла голову, широко раскрыв синие глаза. Слабая улыбка придала ей беспомощное выражение. — Вы оказались совсем не той женщиной, которую я ненавидела. Я представляла вас совсем иначе.