В этот момент в комнату осторожно постучали, и на приглашение войти откликнулись двое мужчин, чьи лица освещал нездешний свет гениального прозрения.

— Мы вот решили, что вероятнее всего обнаружить тайник за изразцом, — захлебываясь от восторга, доложил Геночка, — и пришли к выводу, что его нужно попытаться протолкнуть внутрь или, напротив, выта…щить… Ой, а вы уже?

Аркадий Аполлинариевич неодобрительно покачал седой головой:

— Женщины вечно торопятся как на пожар.

Когда после совещания Данила Константинович попросил Барчука остаться, это более всего походило на знаменитую сцену из фильма «Семнадцать мгновений весны». И ясно было, что любезный полковник выступит в роли Мюллера.

Николай лихорадочно перебрал в памяти все последние прегрешения, подумал, что бывало и хуже, и, повинуясь приглашающему жесту Бутуза, пересел поближе к нему.

— Коля, — непривычно теплым, неформальным тоном сказал полковник, — ты знаешь, как я к тебе отношусь.

— Такая вот мужская любовь, понимаешь, — не удержался Варчук.

Бутуз взялся за голову.

— Кто тебя выдержит, Коля? — простонал он. — Жена и та сбежала.

Варчук насупился.

— Ладно, ладно, прости. Жена, положим, стерва, каких мало, — вздохнул полковник, осведомленный о перипетиях майорской семейной жизни. — Но и ты тоже хорош. Впрочем, старую собаку новым штукам не научишь, так что воспитывать я тебя не собираюсь, не бойся. Все значительно хуже.

Варчук хотел спросить: «А бывает хуже?», но внезапно понял, что действительно что-то произошло и его черный юмор совершенно неуместен в данной ситуации.

— Что с вами, Данила Константинович? — тревожно спросил он.

Исключая вечные трения, возникавшие на почве ершистости, упрямства и неуступчивости Николая, который и генералу мог брякнуть что-нибудь «прелестное», после чего родимое начальство неделями выслушивало сагу о разгильдяйстве и расхлябанности работников таких важных органов, они с полковником жили душа в душу. И мысль о том, что родимый Бутуз Константинополевич чем-то не на шутку расстроен, пугала.

— Со мной как раз все в порядке, Коля, — ответил Бутзубеков. — Я на пенсию ухожу через два месяца; дела вот готовлю потихоньку для передачи; удочку купил. Да черт с ней, с удочкой этой!

— Рад за вас, — сдержанно сказал Варчук. — Хотя не могу сказать, что я рад.

— И я за тебя не рад, — закивал головой Данила Константинович. — Вчера генерал сказал, кто возглавит отдел после моего ухода. И чтобы не делать долгую эффектную паузу, скажу, что это подполковник Тихомиров Глеб Ипатьевич.

— Ой-ёй! — застонал Варчук, как от зубной боли.

— Вот и я о том же, сынок.

Надо сказать, что майор и подполковник Тихомиров ничего общего, кроме года рождения, не имели. В остальном они представляли собой торжество противоположностей, и когда бы жили вместе, то жили бы как кошка с собакой. И смело можно было утверждать, что если на одном конце земного шара Тихомиров внезапно скажет «а», то на другом протестующим эхом откликнется Варчук: «Я». Там, где Николай говорил «да», Глеб упрямо бубнил «нет», и наоборот. К тому же они друг друга на дух не выносили, и петушиные бои не устраивали исключительно по причине чрезвычайной занятости на службе. Впрочем, и служба у них тоже была разная: майор все больше ловил преступников, Тихомиров все больше занимался документами. Начальство ставило его способности выше варчуковских и благоволило, чего о Николае никто находящийся в здравом уме и твердой памяти не сказал бы. Любил его только Бутуз, по-отечески переживавший за упрямца майора и четко понимавший, что в майорских погонах тот и состарится.

К тому же Тихомиров-старший занимал высокие руководящие должности в силовых структурах и во времена Советского Союза, и в годы перестройки; а теперь, во времена демократии и независимости, процветал как никогда. Поговаривали про его связи с людьми могущественными и не всегда чистыми перед законом; звучало в кулуарных беседах даже грозное слово «криминалитет», однако вслух, прилюдно обвинять никто бы не решился. Как-то плохо и недолго жили обычно поборники правды. Отсвет отцовского могущества падал и на сына; потому Глебу под ноги только что шелковых ковров не стелили.

«Бодался теленок с дубом», — написал когда-то Солженицын. У этого теленка по сравнению с Барчуком были еще неплохие шансы на победу.

— Коля, — Бутуз поставил на стол два стаканчика и бутылку водки, — я старый конформист, потому и дожил до пенсии всего с одним инфарктом и даже без язвы желудка. Ты знаешь, это своего рода рекорд по ведомству для людей моего возраста и звания. Ты так не сможешь.

— Ваше здоровье, — сказал майор, соглашаясь про себя, что полковник глаголет как пророк.

— Мой тебе дружеский совет напоследок, хоть ты его и не спрашивал. Если предложат тебе какую-нибудь работу, приличную для человека твоей квалификации и с достойной оплатой, соглашайся. Даже если придется пойти на маленький компромисс. Потому что здесь ты все равно в себе не волен, а я уйду, станет еще хуже. Подумай как следует. Ты хороший опер, просто прекрасный. Никогда бы не поверил, что сам стану такие кадры разбазаривать и уговаривать тебя уйти со службы, но, Коля, это твоя жизнь. И никто, слышишь меня, никто не поможет тебе. Сможешь, забирай с собой Сахалтуева, господин Тихомиров только обрадуется. Только, сам понимаешь, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Ну, будь!

Они выпили еще по одной, после чего Варчук отправился к себе. По дороге он думал, что Бутуз прав и жизнь проходит, а что он сделал для себя и для других? Поймал пару преступников и посадил пару воров? Хорошо, конечно, но что дальше? В данном конкретном случае, особенно под чутким руководством Ипатьевича?

В кабинете он застал парадоксального Сахалтуева, все еще пребывавшего в отгуле, — который с боями добыл себе у Бутуза, — но теперь не желавшего покидать рабочее место. Юрка сидел мрачнее ночи и встретил друга воплем:

— Про катастрофу слышал?

— Где? Опять в Малайзии?

— Опять у нас! Знаешь, кого ставят вместо Бутуза?

— А, — махнул рукой Варчук, — ты об этом.

— Это национальная трагедия, — заволновался Юрка, — не понимаю твоего спокойствия.

— Чего волноваться зря?

— Тоже верно. — Сахалтуев какое-то время сопел и ерзал на стуле, а потом решился: — Увольняться надо, Коля. Все равно Ипатьич со свету сживет.

И даже зажмурился слегка, полагая, что вот тут-то и разверзнутся хляби земные, а хляби небесные обрушатся как раз на его многострадальную голову. Другой реакции он просто не представлял и все же решил провести душеспасительную беседу, пусть и ценой собственной жизни.

— Ты прав, — неожиданно кротко ответил Варчук. — И Бутуз советовал, да я и сам думаю. Только вот куда податься? Может, в частные детективы?

— А я согласен, — просунул голову в щель приоткрытой двери Артем. — Стану у вас секретарем работать, газетами шелестеть, мышей гонять, кофий подавать и клиентов принимать.

— Вот видишь, — обрадовался капитан. — Главное у нас есть, дело за малым!

Алина и Жанна пили кофе с домашними пирожными на крохотной кухоньке, где едва умещались плитка, раковина, столик с двумя табуретками и польский бледно-зеленый кухонный шкафчик. Алина зябко куталась в теплую кофту, хотя на улице стояла солнечная и ясная погода. Она подхватила грипп и теперь сходила с ума в одиночестве от высокой температуры, головной боли, неустроенной личной жизни и обиды на весь свет за давешний праздник у Колгановых.

Жанна, хоть и здоровая физически, тоже выглядела хуже некуда: лицо отекло, под глазами мешки, уголки рта скорбно опущены. Видно было, что она плохо спала и что на душе у нее кошки скребут.

— Просто ад кромешный, — говорила она тихим, срывающимся голосом. — Он даже не кричал особенно, мы раньше когда ссорились, он сильнее ругался. А было так страшно, как никогда.

— Ну и чем этот кошмар закончился? — спросила Ковальская, заглядывая в духовку.