Тогда же, в Сегуките, на одиннадцатом году, Солон пережил потрясение, которому суждено было остаться в его памяти навсегда и которое, прояснив немало насчет силы полового влечения, очернило самую суть его. Солон решил для себя, что всего связанного с вопросами пола следует сторониться, если нет возможности направить желание на единственно правильный предмет. Потрясение, о котором идет речь, имело социальную подоплеку и относилось к сфере морали, или, точнее сказать, аморальности. Оно стало непомерно масштабным для маленького Сегукита с его консервативно настроенными религиозными жителями, глубоко повлияло на социальные и нравственные представления изрядного количества молодых людей и на Солона тоже, только в его случае возникла острастка, а в случаях с другими – совсем иной эффект. Солон, хоть и не родился моралистом, стал таковым очень рано; его сверстников, как мальчиков, так и девочек, воспитывали куда вольнее. Вот почему многие сверстники Солона, по крайней мере, вначале, когда конфликт только набирал обороты (а кое-кто и после, когда гром грянул), были скорее заинтригованы, нежели возмущены – вопросы пола казались им притягательной тайной, а вовсе не стихией, способной нанести огромный ущерб.

Несмотря на скромные размеры Сегукита, о единообразии взглядов в этом городке и речи не было. Одну из точек зрения отстаивали граждане, отдавшие детей в городскую школу. В их понимании школа при Обществе друзей недалеко ушла от секты и толкает учеников на крайности религиозного характера. Слишком простая одежда квакеров и их традиционное «ты» шли вразрез с представлениями этих людей об американском духе и демократии. Северную окраину Сегукита прозвали фабричным кварталом. Здесь стояли две небольшие фабрики: одна производила шляпы, другая – обувь. Работники за исключением бригадиров и бригадирш (уроженцев Новой Англии) были франкоканадцами. Невежественные бедняки, они подались в Сегукит не с добра; они не претендовали даже на приличное жалованье, а хотели только элементарной стабильности. Вдобавок прокормиться здесь было легче, чем в Канаде, хотя жизнь приходилось вести самую жалкую. Остальное население Сегукита мерило фабричных своей меркой – то есть презирало, собственные же принципы существования полагало априори недоступными этим конкретным франкоканадцам в силу их природной узколобости и разнузданности.

А самое скверное – чужаки подали дурной пример местным: не всем, разумеется, однако в Сегуките сформировалась целая группа людей, видимо, изначально подверженных пороку. Люди эти стали завсегдатаями двух салунов, что открылись на фабричных задворках, в непосредственной близости от деревянных бараков, выстроенных владельцем фабрик с целью сдавать их рабочим за отдельную плату и тем увеличивать общую прибыль. Мало того, к салунам скоро были добавлены два дома терпимости; по слухам, сборища там проходили не только по будням, но даже и по воскресеньям, а завсегдатаями были, помимо самых пропащих франкоканадцев, и отдельные американцы из тех, кого относят к сливкам того или иного общества.

Разумеется, Друзья не могли бездействием попустительствовать пороку; месяцев через пять, в течение которых сие зло осуждали едва ли не шепотом, а оно между тем умножалось, они вместе с членами других религиозных общин начали борьбу. Итогом стало сожжение обоих салунов и обоих домов терпимости, однако уже через несколько ночей сгорели дома самых яростных ревнителей морали – числом семь. То было отмщение. Руфус Барнс получал листовки с угрозами – их подсовывали ему под дверь. Волнения в городе улеглись не прежде, чем приехал шериф графства и вместе с помощниками взялся выявлять подозреваемых, которые давно скрылись.

Об этом социальном конфликте – а тянулся он месяца четыре, если не все пять – в Сегуките говорили много и горячо. Отец и мать Солона, как и многие другие горожане, высказывались без обиняков. Тему, конечно, подхватили сегукитские мальчишки и девчонки; каждый в меру своей испорченности при обсуждениях упирал на ту или иную деталь. Что до Солона, он слишком наслушался рассуждений о добре и зле, но почти не сталкивался с последним, и потому обратная сторона этой драмы просто не могла быть ему видна. Он не понимал, что порок не возникает из ниоткуда, у него есть объективные причины: невежество, нищета, недостаток влияния извне, которое, подобно узде, причиняя неудобства, направляет на верный путь. Солон понятия не имел о среде, в которой выросли эти несчастные люди. Он не знал жизни. В его представлении всякий, кто согрешил, был безнадежно порочен – такому нечего рассчитывать на спасение души.

Вот почему Солон, впечатленный сегукитской драмой, взращенный в строгости и страхе пред Господом и вдобавок от природы куда менее чувственный, чем другие юноши, испытывал к Бенишии сугубо романтический интерес. Каждая их встреча становилась для него сокровенным воспоминанием, однако смаковал Солон исключительно внешние детали. Он любовался Бенишией – как наяву, так и в мечтах, но не вожделел ее. Вот бы, думалось ему, хоть разок пройтись с этой девочкой рядом! Вот бы обстоятельства сложились так, чтобы он смог взять ее за руку или поддержать под локоток. Вот бы она улыбнулась ему одному!..

Не завершив еще свой последний школьный год в Дакле, Солон рассудил, что дальше учиться нет смысла. Ему минуло шестнадцать; отец убеждал его сосредоточиться на делах, заниматься которыми вынуждает жизнь, да и самому Солону нравилось работать с отцом. Разве не отец дал ему практические навыки, столь необходимые при выполнении поручений? Наверно, прок есть и от геометрии да химии с физикой, но не потратит ли он, Солон, время впустую, если еще два, а то и все четыре года прокорпит над этими науками в Окволде, раз он уже сделал выбор? Солон поговорил с обоими родителями; ни отец, ни мать не видели для него преимуществ в дальнейшем обучении, разве только он сам заинтересуется каким-то конкретным практическим аспектом, который, возможно, пригодится ему впоследствии, когда он унаследует бизнес отца.

И тут Синтия принесла новость, от которой Солон на время впал в ступор. Оказывается, Бенишия Уоллин в даклинскую школу не вернется: осенью она поступает в Окволд. Рода и Лора Кимбер собрались туда же, а сама Синтия надеется оказаться в этом колледже через год.

На первый взгляд, какое дело было до этого Солону? До сих пор он только и мог, что наблюдать за Бенишией издали, когда она в переменку гуляла на школьном дворе с другими девочками, да еще, если повезет, здороваться с ней по утрам, когда она выходила из экипажа, и прощаться после занятий. Но очарования, излучаемого Бенишией, хватало, чтобы держать Солона в напряжении как душевном, так и физическом; юношу лихорадило – слегка, зато постоянно. В школьном помещении, где занимались ученики всех классов, Солон смотрел только на Бенишию. Ее иссиня-черные волосы чудесно блестели, глаза были очень темны, а кожа так бела: по сравнению с ним, крепышом, эта девочка казалась воплощением хрупкости. Когда она вставала, чтобы продвинуться поближе к одноклассницам и выслушать только им предназначенные наставления, или когда выходила к доске, чтобы решить арифметическую задачку, Солон, зачарованный ее грацией, едва не задыхался от любви, восторга, страсти и тоски – куда ему до Бенишии, он безнадежно недостоин ее!

Словом, последний год обучения в школе при даклинском Обществе друзей стал для Солона истинной пыткой, ведь он знал теперь от Синтии, что Бенишия сюда не вернется. Будь Солон чуточку поизворотливее, он изобразил бы внезапный всплеск интереса к дальнейшему образованию и сам попал бы в Окволд, но ему такое и в голову не пришло. Горячо любя Бенишию, он, простодушный, и не догадывался, что любовь порой требует ухищрений. Солону оставалось бродить наедине со своими думами да работать на отца, благо ведение расходных книг не мешало мечтам о Бенишии.

В то же время сама Бенишия, даром что не получала от Солона знаков внимания, все чаще мыслями устремлялась к этому юноше – по всей видимости, девушками не увлеченному.