— Пошли! Пошли! — подгонял я людей на базе. — Нам надо влезть на гору. Давай!

В конце концов мне удалось собрать небольшую группу, и я повёл её через ледопад и цирк на склон Лхотсе, где нас ждала работа.

Через неделю с небольшим все было готово: ступени, верёвки, верхние лагеря и снаряжение. Но если мы хотели попасть на Южное седло и выше, надо было поторапливаться: наступала уже середина ноября, зима приближалась всерьёз. Для первой попытки назначили группу из десяти человек. В неё вошли Ламбер — руководитель, Рейсс и я — восходители и семь наиболее крепких шерпов, помогавших нам с грузом. Это были Ант Темпа, Пемба Сундар, Анг Ньима, Анг Намгьял, Гундин, Пемба и Топгей — большинство молодые и неопытные. Но они переносили ветер и холод лучше многих ветеранов, и я горжусь тем, что самым молодым был мой племянник Топгей — ему исполнилось всего семнадцать лет.

От цирка мы поднялись до лагеря VI, затем до лагеря VII. 19 ноября выступили к Южному седлу. Подъем был не очень крутой, потому что лагерь VII на склоне Лхотсе лежал уже довольно высоко и большая часть пути вела по диагонали к макушке Контрфорса женевцев и лежащему за ним седлу. Тем не менее мы двигались медленно, прокладывая путь по нетронутому снегу, и носильщикам то и дело приходилось ждать, пока мы с Ламбером и Рейссом вырубим ступени и закрепим верёвки. Подъем начался около девяти утра. В 16.30 мы находились на вершине выступа, а немного спустя ступили на седло — вторично в этом году. Уже стемнело, ветер и мороз достигали невероятной силы. Казалось, прошёл не один час, прежде чем нам удалось разбить лагерь около ещё видимых следов весеннего похода; едва натянули две палатки, как шерпы мгновенно нырнули в них. Спорить с ними было бесполезно. Мы с Ламбером и Рейссом имели важное преимущество при восхождении — кислород. Шерпы шли без кислорода и совершенно выбились из сил. Итак, мы продолжали возиться втроём, пока не поставили ещё две палатки. Теперь настал и наш черёд забраться в укрытие и отдохнуть. Чуть ли не вся пища превратилась в камень; все же мне удалось сварить немного шоколада и напоить всех. Началась ещё одна ночёвка у самой верхней точки земли.

Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь даже это плохо помогало. А когда брезенты тёрлись один о другой на сухом ледяном ветру, тесное пространство внутри наполнялось электрическими искрами, которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой маленький термометр — он показывал минус тридцать градусов. Ламбер определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду, причём это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал, что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы приготовились выступать дальше. Другого выбора не было — или двигаться, или замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все. Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрёкнуть их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхождение. Наш лагерь на седле был теперь восьмым по порядку; носильщики несли на своих спинах снаряжение для маленького лагеря IX, который мы надеялись разбить на предвершинном гребне.

Однако лагерь IX так и остался на спинах носильщиков. Было уже 11.30, когда мы, наконец, собрались выступить. Ещё почти час ушёл на то, чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ведущему к гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы отнюдь не летели, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За полгода до этого мы с «Медведем» поднимались здесь гораздо легче, хотя и с плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищённые тремя парами рукавиц пальцы все же утратили чувствительность. Губы, нос — все лицо становилось синим. Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное — и единственно возможное — решение: повернуть обратно, и мы знали это. Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернём теперь, выдастся ли нам ещё когда-нибудь такой случай? Будь мы одни, мы, возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно — пошли бы или могли пойти, я говорю «возможно»; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсс, мрачно покачивая головой. Мы остановились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался. Я не мог глядеть на Ламбера, он — на меня. Мы молча повернули и пошли вниз.

Швейцарцы впоследствии говорили, что гора «стряхнула» нас. А уж после этого мы лишались всякой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть груза. На седле задержались лишь на столько, сколько было необходимо, чтобы забрать с собой Гундина (ещё немного, и он замёрз бы насмерть). Здесь осталось лежать около полутораста килограммов груза, заброска которого стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения — только выбраться поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с морозом, бурей, смертью.

Ночь мы провели совершенно обессилевшие в лагере VII, где нас встретил доктор Шеваллей. На следующий день спустились до лагеря V в цирке. Никто даже не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто согласился бы подняться и на три метра вверх по горе… Мы думали лишь о том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать, есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесённого нам показалось, что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не обморозился серьёзно, никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас «стряхнули», обратили в бегство, но мы остались живы.

В Намче Базаре я вновь повидал мать и сестёр. Когда туда дошла весть о смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестёр очень взволновалась за меня. Она забрала детей и поднялась до лагеря I у подножья ледопада, неся корзину вещей, которые, по её мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал её, потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.

— Увидимся в следующем году, — сказал я им, стараясь казаться весёлым, хотя, конечно, не знал, что принесёт мне следующий год.

В начале декабря мы шли обратно по холмам Непала. Позади остался Эверест, окутанный зимними бурями. «Сердце обливается кровью», — записал доктор Шеваллей, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое. Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гордость, потому что мы знали — никто в подобных условиях не смог бы сделать больше того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в довершение всего я вывихнул ногу — первый «несчастный случай» за все мои экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь на две лыжные палки вместо костылей.

Дни напролёт мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило. И если Эверест все ещё продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта начинала смахивать на бред больного.

В Катманду нас встретили так, словно мы вернулись победителями, а не побеждёнными. Король лично вручил мне непальскую медаль Пратап Бардхак. Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит. Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось напряжение двух экспедиций в один год. Как всегда, швейцарцы отнеслись ко мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолёте из Катманду в Патна, в Северной Индии, где я провёл десять дней в больнице «Святое семейство», учрежденной американскими миссионерами-католиками.