С бивака выступили вечером: Ламбер, Обер, Флори и я. Пху Тарке и Да Намгьял пошли обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их ждать. Наша четвёрка шла все вверх и вверх, но на этот раз восхождение затянулось не слишком долго, и около десяти часов настало великое мгновение. Лёд и камень под нами выровнялись, мы достигли вершины Контрфорса женевцев. А впереди лежало, наконец, Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами, потому что контрфорс возвышается над седлом со стороны Лхотсе метров на полтораста, и нам теперь предстояло спускаться. Сам я не дошёл до седла: швейцарцы двинулись дальше, захватив мою ношу, а я вернулся тем же путём, чтобы встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.

Я надеялся встретить их поднимающимися вверх, однако просчитался, пришлось идти до самого бивака. Пху Тарке и Да Намгьял были там, поднялись, как было условлено, со своим грузом, но дальше не пошли, а Пасанг Пхутар, остававшийся на биваке все время, лежал и стонал в палатке.

— Я заболел, — сказал он мне. — Заболел и умираю.

— Ничего подобного, — ответил я. — Ты поправишься. Ты встанешь сейчас и понесёшь груз на Южное седло.

Он сказал, что не может. Я ответил, что он должен. Мы спорили, я выругал его, потом поколотил, чтобы он убедился, что ещё не умер. На этот раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если не доставить грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга лежать в палатке, он умрёт и в самом деле, а не только в своём воображении. Он был действительно болен, выбился из сил и чувствовал себя скверно. Но идти он ещё мог. И должен был.

— Пошли! Пошли, Жокей! — подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому, что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В конце концов мне удалось поднять его на ноги и вытащить из палатки. Мы взвалили ноши на спины и пошли. Мы лезли, карабкались, спотыкались и добрались, наконец, все четверо до макушки Контрфорса женевцев, а оттуда вниз на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое и могли начинать штурм вершины.

Много диких и пустынных мест видал я на своём веку, но ничего подобного Южному седлу. Оно лежит на высоте 7879 метров между Эверестом и Лхотсе и совершенно лишено мягкого снегового покрова — голая, смёрзшаяся площадка изо льда и камня, над которой, не переставая, проносится ветер. Мы были почти на наибольшей высоте, когда-либо достигнутой в горах человеком, а над нами возвышалась ещё громадной горой вершина Эвереста. Самый удобный путь шёл, как нам казалось, вверх по снежному склону, затем по гребню, но как пойдёт восхождение, мы не могли знать, пока не окажемся там. Мы даже не видели главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.

Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на двоих и всячески старались согреться. Правда, эта ночь не была такой тяжёлой, как предыдущая, но все же нам пришлось нелегко. Утром стало ясно, что остальные шерпы не в состоянии продолжать подъем. Жокей все собирался умирать, причём было видно, что он по-настоящему болен; остальные чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма вершины необходимо разбить ещё один лагерь, VII, на гребне над нами, и предложили Пху Тарке и Да Намгьялу специальное вознаграждение, если они попытаются перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только выбились из сил, но и пали духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать этого. Однако я стоял на своём не менее решительно, чем они, и в конце концов было найдено единственно возможное решение. Мы подняли Жокея на ноги и крепко привязали его к Пху Тарке и Да Намгьялу, после чего они втроём двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря VII имущества, и надежды на успех заметно сократились. Однако делать было нечего.

И вот мы вышли в путь двумя связками — Обер с Флори, Ламбер со мной. Мы карабкались час за часом — от седла вверх по крутому снежному склону к подножью юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная, гора защищала нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно — из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надёжного пути. У нас была с собой только одна палатка, которую нёс я, и на один день продовольствия; сверх того каждый нёс по небольшому кислородному баллону. Впервые в горах я пользовался кислородом, однако он помогал нам мало. Аппараты действовали, только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу, когда кислород был нам нужнее всего, они отказывали. И все-таки мы продолжали восхождение. Достигли высоты 8200 метров, пошли ещё дальше. «Мой личный рекорд побит, — подумал я. — Мы выше, чем в 1938 году по ту сторону горы в лагере VI». Однако до вершины оставалось ещё свыше шестисот метров.

На высоте 8405 метров мы остановились. Дальше идти в этот день не могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы собирались в этот день произвести только разведку, оставить возможно выше палатку и немного продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже после того, как подойдут ещё носильщики. Но погода стояла на редкость хорошая. Мы с Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую почти ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал на неё и сказал:

— Следовало бы переночевать здесь сегодня. Ламбер улыбнулся — он явно думал то же, что и я. Обер и Флори догнали нас, они переговорили втроём с Ламбером, и было решено, что первые двое уйдут вниз, а мы останемся. Утром, если погода удержится, попробуем взять вершину.

Обер и Флори сложили свои ноши. «Берегите себя», — сказали они со слезами на глазах. Они были в хорошей форме, как и мы с Ламбером, и могли тоже остаться, с такой же надеждой на успех, как мы. Но у нас была только одна палатка и очень мало продовольствия, и они без единого слова принесли жертву. Так принято в горах.

Обер и Флори ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли совсем. Мы поставили палаточку, спотыкаясь и задыхаясь от напряжения, однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя хорошо. Погода стояла такая ясная, что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца. Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли беседовать. Впрочем, мы и не ощущали особенной потребности говорить. Я указал рукой кверху и произнес по-английски:

— Завтра — вы и я.

Ламбер улыбнулся и ответил:

— Са va bien!

Стемнело, стало холоднее, и мы забрались в палатку. Примуса у нас не было, но мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра, который запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели; лежали вплотную один к другому, хлопая и растирая друг друга, чтобы поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем Ламберу, потому что я среднего роста, а он такой длинный и огромный, что я мог согревать его только по частям. И все же он заботился не о себе, а обо мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги.

— Мне что, — говорил Ламбер, — у меня пальцев нет. Но ты свои ноги береги!

О сне не могло быть и речи. Да мы и не хотели спать. Лёжа неподвижно без спальных мешков, мы, наверное, замёрзли бы насмерть. Поэтому мы возились и растирались, растирались и возились, а время шло бесконечно медленно… Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промёрзшие насквозь, мы выбрались наружу и осмотрелись. Увиденное нас не обрадовало — погода ухудшилась. Она не испортилась безнадёжно, бури не было, но небо на юге и западе затянули тучи, усилившийся ветер хлестал по лицу ледяными кристалликами. Раздумье длилось недолго, и, как всегда, нам не нужны были слова. Ламбер показал большим пальцем в сторону гребня, я улыбнулся и кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку.

Казалось, ушёл не один час на то, чтобы прикрепить на обувь кошки окоченевшими руками. В конце концов мы двинулись в путь. Выше, выше, очень мёдленно, почти ползком, три шага — отдых, два шага — отдых, один шаг — отдых. Мы несли с собою три кислородных баллона, но они по-прежнему не действовали в движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе по прокладыванию пути. К тому же пока задний выходил вперёд, передний мог постоять спокойно и передохнуть. Прошёл час, второй, третий. В общем лезть было не так уж трудно, но приходилось соблюдать крайнюю осторожность: с одной стороны гребня открывалась бездонная пропасть, с другой тянулся нависший над пустотой снежный карниз. Местами подъем становился круче, приходилось вырубать ступени. Здесь особенно ловко поднимался Ламбер. Со своими укороченными ступнями, без пальцев, он умещался на самом ничтожном выступе, словно козёл.