Эта боль вынесла Лилиан на киммерийский берег…

Она стояла на коленях у самой воды, и позади нее вздыхала ветром степь. Она поднялась и села на ребро рассохшейся лодки. Вдали, у самого горизонта, вырисовывался силуэт парусника. Как долго она уже сидит здесь! Как долго… Она все смотрит и смотрит на корабли, а они все плывут и плывут, словно тени облаков, плывут к горизонту и никогда, никогда не пристанут к этому безлюдному берегу. А она так и будет сидеть у моря, глядя на эти далекие паруса, будет чего–то ждать, пока сама не сольется с этой печальной землей, пока не станет одним из неприметных диких цветов призрачной Киммерии…

32

Зачем я забрела на эту улицу, похожую на грязное шоссе? Ни людей, ни деревьев, кучи мусора на месте недавно снесенных частных домишек, унылое однообразие серых девятиэтажных чудовищ.

Свернув с тротуара, подошла к одному из недостроенных зданий и, словно бродячая кошка, скрылась в темном проеме двери. Переступая через доски и кучи кирпича, я шла дальше, углубляясь в полумрак будущего человеческого жилища. Остановилась, прислушалась. Вокруг меня была глубокая, потусторонняя тишина, прерываемая редкими, монотонными звуками: это капало сверху, с потолка. Капли разбивались о поверхность воды, налитой в большой круглый бак, вода постепенно замерзала, капли падали все реже и реже… Среди этих голых стен падающие капли казались частью каких–то жутких песочных часов: в мерных звуках падения таилось полное безразличие к беспокойной и сомневающейся человеческой душе. Приближалась ночь.

Последняя ночь года, вобрав в себя всю усталость пройденного двенадцатимесячного пути, в изнеможении распростерлась на своем скудном ложе, ища покоя и не находя его. Последняя ночь года… Каким будет новый день? Откуда придет он? Чем он будет рожден — отчаяньем или надеждой?

Замерзающие капли, летящие в пустоту.

Пошел снег. У проемов окон и двери быстро росли сугробы. Я сидела на сырых досках и замерзала. Я хотела замерзнуть.

— Лю–ю–ю–ю–ю–ди–и–и–и–и–и! — донесся до меня чей–то истошный вопль.

Я мигом выскочила из своего убежища. Снаружи было темно, пустынно и безлюдно. Слабый свет качающегося на ветру фонаря едва доходил до забора, в проеме которого темнела человеческая фигура. Этот проем был единственным выходом со стройки, так что я могла оказаться в западне.

— Эй, мужик… — хрипло позвал меня новоприбывший, — п–п–п–поди–ка сюда…

В куртке, брюках и ушанке, я вполне сходила за парня. Это меня немного успокаивало. Сделав несколько шагов к забору, я остановилась. Новоприбывший был вдребезги пьян и никак не мог пролезть в дыру, хотя и упирался всеми четырьмя.

— П–п–поди–ка сюда… — хрипло повторил он, — Не видишь что ли, что я не вписываюсь в эти рамки? Дай руку!

Шагнув к нему, я с силой потянула его за рукав и за воротник — и новоприбывший ввалился, словно мешок с картошкой, на территорию стройки, куда вход был строго воспрещен.

— Ну вот, вписался… — пробормотал он, становясь сначала на четвереньки, а потом усаживаясь на сваленные в кучу доски. — Теперь отдохну…

Дыра была свободна, и я шагнула в проем.

— Лю–ю–ю–ю–ди–и–и–и–и!!! — завопил он за моей спиной. — Про–сни–и–и–и–и–те–е–е–е–есть!!! Вами же дура–а–а–а–ак пра–а–а–авит!!!

Я остановилась, обернулась, уставилась на него.

— Вы имеете в виду Леонида Ильича? — вежливо спросила я.

Повернув в мою сторону нахлобученную на самые глаза лисью ушанку и, громко икнув, он сказал:

— Врешь! Ты не мужик… голос бабий… Ты… — он запнулся, делая попытку встать. — Ты знаешь, с кем ты сейчас разговариваешь?

— Нет, — с опаской ответила я, снова шагнув в проем.

— Постой! — рявкнул он. — Я тебе сейчас скажу… — он с трудом зажег спичку, закурил. — Ты, может, никогда в жизни не разговаривала с живым поэтом! Эй, как тебя там… ты знаешь, кто я?

«В самом деле, — подумала я, — кто бы это мог быть?»

— Я — Михаил Кривошеев!!! — заорал он так, что наверняка разбудил мертвецки пьяного сторожа стройки.

После этого он надрывно закашлялся, и мне показалось, что его сейчас стошнит. Поэтому я быстро переступила через широкие доски проема.

— Эй, ты! — снова позвал он меня. — Ты знаешь, сколько у нас в Воронеже настоящих поэтов?

На всякий случай я высунула голову из–за забора.

— Два–а–а–а–а–а! — снова заорал он, — Всего два–а–а–а–а поэта! Я… и одна баба. Но она не русская и к тому же диссидентка, ее никогда не будут печатать! Значит, остаюсь один я… Я–я–я–я–я–я–я–я!!! Оди–и–и–и–и–ин!! Единственный воронежский поэ–э–э–э–эт!!!

«Поэт, поэт, поэт…» — звенело у меня в ушах, пока я бежала по безлюдной, заснеженной улице. И когда я подошла к своему дому, новый год уже наступил.

33

Воспоминания умирают, как и люди. Лилиан знала об этом.

Был уже март, но Лилиан пыталась жить декабрем, пыталась заморозить в себе образ Дэвида, временами выплывавший из тьмы и становящийся живым и ярким, но тут же гаснущий, уходящий от нее все дальше и дальше.

Она не искала больше встреч с ним, не стояла под его больничным окном, перестала бывать в общежитии.

Одинокое солнце

в поисках двойника,

день, ослепший от пустоты…

Почему я несу этот свет,

почему бесконечно скитаюсь

возле тех забытых следов,

что уже никуда не ведут?

Так безмолвна,

так медленна

замерзающая река,

и на набережной перилла

уже ни о чем не расскажут,

даже шорохи листьев умерли.

Только лед испуганно вскрикнет,

раненый чьим–то шагом.

Мир одинокого солнца…

Лилиан шла по набережной, глядя на замерзшую, сверкающую под мартовским солнцем реку. Кособокие домишки с залатанными крышами, крохотные садики, стены полуразвалившейся церкви, стаи ворон, промерзшие на ветру деревья… Единственная улица, сохранившаяся со времен ее детства. Лилиан помнила покрытые битым стеклом и раскрошенным камнем пустыри, полуметровых зеленых ящериц, паровозы, тащившие составы с углем и поднимавшие тучи черной пыли под окнами сталинских домов, широкие половодья не знавшей шлюзов реки… и жестокие игры в войну, дом на дом, улица на улицу, разбитые в кровь головы, грязные детские руки, сжимающие куски кирпича… и фестивали шестидесятых годов: толпы людей на улицах, в костюмах со всего мира, с белыми бумажными цветами — целый яблоневый сад над людьми… и она сама бежала следом, подбирая эти бумажные цветы, обрывки песен и воздушные шары… и один из них, самый легкий, полетел далеко, через бугры, к маленьким, вросшим в землю, довоенным домишкам, и дальше, на луг, и никто, кроме Лилиан, не гнался за ним, и даже ей не удалось поймать его — шар так и улетел за реку…

Воспоминания из совершенно другой жизни. Из жизни мало знакомого, возможно, уже давно умершего человека…

…Моя келья сразу наполнилась сияньем морозного дня и запахом снега. Лилиан! Перепуганные насмерть девственные старцы шарахнулись в пыльные углы, подозрительно уставившись на незнакомое рыжеволосое существо; изъеденные красным паучком кактусы ощетинились остатками хилых, белесых колючек. Лилиан?

Я протянула ей письмо от Дэвида.

…Уже почти три месяца я пытаюсь удержать в руках драгоценную влагу воспоминаний о тебе, о каждой нашей встрече. Я сижу на кровати в больничной палате, скоро полночь. Здесь так тихо, как никогда не бывает в общежитии. Я смотрю на бледно–фиолетовые, давно высохшие цветы, которые ты мне когда–то подарила, и мне кажется, что я вижу их впервые. Я опять научился удивляться! И мне так не хватает тех дребезжащих роялей, на которых мы играли с тобой в тот далекий декабрьский вечер! Честно говоря, я не знаю, чем заняться. Сегодня читал одну монографию по истории Англии шестнадцатого века, делал записи, потом бросил. Не могу фаршировать свою голову фактами, хотя и знаю, что придется это когда–то делать. Играю сам с собой в шахматы. Чувствую себя на распутье: куда я пойду, пока не знаю… Моя жизнь раскололась на две части: годы, когда я не знал о тебе, и эти последние три месяца… Твое письмо заставило меня взглянуть на все иначе. А вообще–то ты, скорее всего, просто сумасшедшая!