— Так вот, мой дорогой, к вам это тоже имеет некоторое отношение, — не переставая жевать, продолжал Георгий Михайлович, — в том смысле, что вы и ваше жилище подверглись подобной атаке. Более того — ауру слизывали даже с вещей: к примеру, кресло, диван, или вот этот чайник — почти «лысые», без «короны». Как вы думаете, Леонид Иванович, что бы это значило? Такого обычно не бывает…

— Я тоже в затруднении, — не сразу ответил Макаров, — но определенно ясно, что, во–первых, акция была сознательной, и, во–вторых, пока мы оба здесь, надо попытаться выстроить защиту. Кажется, Ивану есть о чем нам сказать…

После моего рассказа о вчерашнем вечернем случае Михалыч сразу возбудился, жестикуляция его стала резкой, фразы — отрывистыми. Я даже улыбнулся, глядя на него: так в мультфильме изображали мангуста, узнавшего о присутствии в комнате кобры.

— Да, защита — это безусловно, вы правы, Леонид Иванович. Будем делать оболочку.

И тут же обращался ко мне:

— Вы точно помните вспышки и хлопки? Ну, когда машина уезжала?

— Да, — едва успел сказать я, как Карасев уже продолжал, обращая свою мысль к коллеге:

— Похоже на внезапный обрыв потока, неожиданный для самого сапера…

— Похоже, — согласился Макаров, — но такого ведь не бывает: чтобы из машины, на расстоянии, через стену — и «слизывать корону» кресла…

— Знаете, батенька, нам и в голову не приходит, что бывает на свете… Это напоминает мощный направленный вакуумный отсос. Но вот вопрос: почему именно из этой квартиры? Вы–то сами что думаете об этом, почему вы молчите? — вдруг обратился он ко мне, словно я мог вставить хотя бы слово в его стрекотанье.

— Помилуйте, Георгий Михайлович, куда мне в ваш калашный ряд? Я ведь в этом ничего не понимаю.

— Тогда сосредоточьтесь и ответьте на несколько вопросов. Ну, для начала: много ли было у вашей покойной тетушки друзей?

— Много. А при чем тут, собственно, тетка?

— Так, — не обращая внимания на встречный мой вопрос, продолжал он, — а врагов?

— Н–не знаю, — замялся я, действительно не зная, что ответить, — наверное, как у всех, были, но я не знаю…

— А не припомните ли вы, кто из тетушкиного окружения чаще всего появлялся в доме? И после кого она уставала, кого зарекалась приглашать снова, но потом сожалела, раскаивалась и снова принимала у себя этого человека или сама шла к нему в гости — то из вежливости, то из жалости: в общем, из добрых чувств и с добрыми побуждениями? Или — из окружения ее мужа?

Я задумался. Вот уж задача так задача: тетка Лера была человеком общительным, как и Борис, народ в квартире просто роился — попробуй тут, остановись на ком–то одном! И все же бледное, надменное, с узкими глазами лицо Татьяны Львовны, «заклятой», как мы с Борисом называли ее, подруги мелькало перед глазами чаще остальных лиц. То она приезжала жаловаться на сбежавшего от нее лет пять назад мужа, или — на жизнь вообще; то звонила вечером, чтобы поплакаться — в доме, мол, все вверх дном, а сил убрать нет; то ей хотелось срочно поделиться возмущением… Поводов было немыслимое множество, но самый положительный из них — получасовая болтовня о купленных кастрюлях; всем остальным Татьяна Львовна несмотря на молодой возраст и внешнюю привлекательность, была недовольна: работой, состоянием здоровья, окружением, ценами, погодой, зарплатой, — практически всем, что только можно придумать. И это выражалось на ее лице — надменном; но еще больше — в голосе: высоком, писклявом, почти мышином.

Я прекратил отношения с Татьяной Львовной почти сразу, после трех, то ли четырех встреч, когда понял, что она пуста, хитра, завистлива и цинична.

Борису пришлось сложнее. Несколько раз присутствие Татьяны Львовны даже омрачало его с Лерой отношения; он не настаивал на разрыве этого странного приятельства, но и при мне, и, уж точно, без меня, пытался выяснить у жены, что может связывать их, столь разных людей?

Лера отвечала, что она бы и рада избавиться от навязчивой приятельницы, но, как только та уходила, Лере становилось ее жалко: одинокую, брошенную, не умеющую радоваться ничему в жизни, и она уже ждала следующей встречи, чтобы загладить свою несущественную вину. А Татьяна Львовна использовала любую возможность побыть рядом с Болерами, особенно с Лерой, Борис стал избегать этих встреч.

Вспомнилось напряженное, затвердевшее лицо Татьяны на похоронах Бориса; все были ошеломлены свалившимся горем, лишь Татьяна Львовна оставалась невозмутимо спокойна, даже неприлично расцветшей по сравнению с собою же недавней; она не отрывала взгляда от Леры, и тогда все расценили это как особую внимательность близкой подруги.

Только сейчас, вспомнив этот взгляд, я понял, что в нем не было ни сострадания, ни жалости, ни любви, ни доброты, ни скорби, — в нем светилась какая–то хищная жадность.

И еще раз я вспомнил этот же, но еще более откровенный, пожирающий взгляд — уже на похоронах тетки Валерии, — казалось, что о него можно споткнуться, как о туго натянутую струну.

Все это промелькнуло в голове мгновенно, как кадры фильма на большой скорости; я мог бы вспоминать о Татьяне Львовне еще и еще, но, увидев ожидающие лица Макарова и Карасева, понял, что должен ответить на какой–то вопрос.

— Окружение… Да, чаще других заходила и звонила Татьяна, она социолог, занимается чем–то, связанным с убийствами или просто смертями: то ли классифицирует, то ли обобщает — не помню…

— Так–так–так, — застрекотал заинтересовавшийся Михалыч после того, как я рассказал о своих наблюдениях, — совпадает, очень даже совпадает, не правда ли, Леонид Иванович?

— Совпадать–то оно совпадает, — пробасил Макаров, — тут ни лозы, ни рамок не надо, и все же загадочного больше, чем ясного: ну, к примеру, что это за таинственный автомобиль, как и зачем была разрушена аура вещей и имеет ли к этому отношение Татьяна…

— Львовна, — подсказал я, видя, что он замялся.

— Да, Львовна… Кстати, почему одни вещи пострадали больше, а другие вовсе не пострадали — вот, хотя бы, если не ошибаюсь, холодильник? Что ты, как хозяин, думаешь на сей счет?

Я пожал плечами. В самом деле, что я мог думать? И от того, что услышал, голова кругом шла. Вдруг, впервые за весь разговор, меня осенило:

— Послушайте, холодильник–то привезли с дачи уже после смерти Леры!

— И что? — вскинулся Карасев.

— Просто так, вспомнил, — смутился я, — может, это важно.

— Может, и важно, — поддержал меня Макаров, — если ты скажешь еще что–либо о кресле, чайнике, тарелках…

— А что говорить? Это были любимые вещи Болеров, поэтому их и жалко…

— Это–то и важно, что — любимые. Значит, насыщенность и размеры их ауры были максимальные. Эти вещи пострадали в первую очередь. Следовательно…

— Вы, хотите сказать, что можно направленно, выборочно, на таком расстоянии срывать ауру? — воскликнул Георгий Михайлович. — Фантастика!

— Я этого не утверждал, — возразил Макаров, — но пора бы нам выработать хотя бы пару гипотез. Речь–то идет не только о наших с вами, коллега, способностях и возможностях, но и о здоровье нашего друга. Согласитесь, что это стоит мыслительной энергии.

— Да–да–да, — привычно зачастил Карасев и вдруг замер, схватился за голову и требовательно воскликнул, — телефон!

Я прислушался. Телефон молчал. Может, и он вышел из строя?

— Где здесь телефон? — затряс руками Михалыч, давая понять, что дело неотложное.

Через полминуты он уже лихорадочно набирал номер, потом еще раз и еще, разыскивая кого–то по всему городу. Наконец мы услышали:

— Ольга Никаноровна? Извините… да… нет, ничего срочного… Помните больную Синицыну… да–да–да, аномалия защиты… да, отсутствие границы выхода энергии… Что вы говорите, какой ужас, не знал, не знал… Тогда ясно, почему все так быстро… А что за бред? Что–что, уберите красную машину? Да–да, это возможно, в таком состоянии… Нет, извините, ничего особенного, просто проверяю материалы для доклада, вот и позвонил, извините, что в субботу… да–да, до понедельника, спасибо, до свидания, кланяюсь нижайше…