И тут началось то, на что я, не признаваясь себе в этом, и рассчитывала. Корчась в судорогах, Горбун повалился на пол, на губах у него выступила пена…

Мне всегда нравилось сидеть на подоконниках.

***

Этот случай наделал в больнице много шума. Белый порошок в кефире оказался сильным наркотиком. Этого и следовало ожидать, судя по реакции собак, так что теперь осталось только проследить, какие «злачные места» посещают дворняги. Мне было очень жаль этих добродушных и доверчивых животных, ведь самая выносливая собака, регулярно нюхающая наркотик, «сгорала» в течение года.

И долго ждать мне не пришлось: уже на следующий день собаки показали мне путь в притон.

Между гаражами и мусорными баками зиял спуск в какую–то подземную нору. Крутые каменные ступени, проем, в котором когда–то была дверь, остатки кирпичной кладки, небольшой холм, заросший травой… Лет тридцать назад здесь был погреб столовой, но потом все пришло в запустенье, подземное сооружение стало никому не нужным и о нем забыли. Подвал этот был настолько мрачным и неприглядным, что все обходили его стороной, словно какое–то зачумленное место.

Собаки привели меня прямо туда и побежали как ни в чем не бывало по зеленым от мха и плесени, выщербленным ступеням вниз, в темный, зияющий провал. Прислонившись спиной к деревянному флюорографическому вагончику, стоящему там без дела, я прислушалась. Мне показалось, что под землей кто–то был. И я решила подождать.

Примерно через полчаса из подвала вышла Бабка.

Во время обеда я ехидно спросила ее:

— И что же вы делали сегодня утром в подвале, Анфиса Степановна?

От неожиданности Бабка чуть не поперхнулась супом.

— В каком… подвале? — настороженно, но с угрозой в голосе, спросила она.

— Сами знаете, в каком… — с вызовом ответила я.

Злобно глядя на меня из–под вороха платков, Бабка молчала.

— Заседание богомольного клуба? — продолжала злорадствовать я.

Неизвестно, к чему привел бы этот разговор, если бы в палату не привели новую пациентку — вернее, принесли… Девушка примерно моего возраста, с пышными, светлыми волосами. Ее принесли на носилках и положили на кровать по соседству со мной. Ее глаза были закрыты, бледное лицо покрыто испариной. Судя по всему, ей было очень плохо.

Нам сказали, что у нее диссимулированный туберкулез, что воспалением охвачены оба легких, бронхи, горло и что процесс вот–вот перейдет в менингит. Такое плачевное состояние новоприбывшей вызывало у остальных обитателей палаты (кроме меня, разумеется, потому что я была уже здоровой) тайный вздох облегчения, поскольку у них дела были намного лучше.

Эта девушка не могла ни есть, ни пить, ни разговаривать. Она просто лежала под капельницей и умирала.

Как могло это юное существо дойти до такого состояния?

Сев на стоящий возле ее постели стул, я осторожно взяла ее за руку. Мне хотелось узнать о ней побольше.

Кисть руки у нее была маленькой, жилистой, крепкой. Густые светлые волосы волной лежали на подушке, приоткрывшиеся на мгновенье глаза были ярко–голубыми. Ее можно было назвать красивой. И вот теперь она умирала!

Я взяла ее ладонь обеими руками, и кое–что мне удалось узнать. В конце мая в городе должен был проходить всероссийский конкурс дирижеров, и она хотела участвовать в нем! Это обстоятельство меня очень заинтересовало, это было так необычно! И мне захотелось узнать о ней все. И то, что я узнала, еще больше расположило меня к незнакомке: она собиралась исполнить на «бис» свое собственное сочинение! Просто невероятно! И вот теперь она умирала… Эта история показалась мне настолько забавной, что я решила немедленно прийти ей на помощь. Надо сказать, я была не в лучшей форме, ведь мне пришлось истратить на себя столько сил, но все–таки я решила попробовать.

Продолжая держать ее за руки, я мысленно сосредоточилась на ее внутреннем пейзаже: он был ужасен! И я мысленно произнесла: «Ты, тощее огородное пугало! Вставай и занимайся делом! Дирижеров–баб не так уж много, не теряй времени даром! Ну, живо!»

На лице ее появилась болезненная гримаса. На мгновенье она снова приоткрыла глаза и испуганно взглянула на меня, после чего снова впала в забытье. Я повторяла свой одухотворенный призыв снова и снова и наконец, почувствовав усталость, легла и тут же заснула. Был уже вечер.

***

Рано утром я проснулась от того, что кто–то пел почти над самым моим ухом. Повернув голову, я уставилась на свою новую соседку. Сидя на постели в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами, она смотрела в лежащую у нее на коленях партитуру и дирижировала. Лицо ее было очень бледным, под глазами чернели болезненные тени, но она пела! В противоположном углу похрапывала Бабка.

Приподнявшись на локте, я непринужденно спросила:

— У тебя есть что–нибудь пожрать?

Взгляд ее синих глаз растерянно остановился на мне, и она сбивчиво произнесла:

— В самом деле… мне тоже очень хочется есть…

Открыв тумбочку, она вынула пакет. Там оказалась свежая ночная рубашка и плитка шоколада… Шоколад мы немедленно съели, но этого оказалось слишком мало. И тут я вспомнила, что мать оставила для меня в холодильнике копченое сало — а с хлебом проблем не было. И через несколько минут мы обе жадно рвали зубами сырую, просоленную свинину. За этим занятием нас застала медсестра, начавшая уже с половины шестого делать уколы и ставить капельницы. Остановившись в дверях, она чуть не выронила коробку со шприцами и пузырьками. Она не верила своим глазам. Она была просто в ужасе.

— Ты… ешь — со страхом и изумлением произнесла она. — Ты… встаешь?

Оставив возле двери капельницу, она побежала за врачом, который, вопреки своему обыкновению, явился немедленно. Потрогав лоб вчерашней умирающей и тщательно прослушав ее, он растерянно произнес:

— Ничего не понимаю…

А моя соседка продолжала уплетать сало с черным хлебом. Конечно, это была для нее теперь не самая лучшая пища, поскольку она почти ничего не ела уже вторую неделю…

***

Ее звали Лена. Услышав это имя, я поморщилась. Уж лучше бы ее звали, скажем, Инна или Инга, на худой конец Жанна… Но только не Лена!

— Лучше я буду называть тебя Анель, с точностью до наоборот, — предложила я. — Ты не против?

— Зови меня как хочешь, — со слабой улыбкой на мертвенно–бледных губах ответила она. — Это не имеет значения.

Я снова взяла ее за руку. Потом, пододвинув поближе стул, положила ладонь на ее грудь. Бабка подозрительно косилась на нас из своего угла.

— Что ты чувствуешь? — негромко спросила я.

— Тепло… — с удивлением произнесла она. — Глубокое–глубокое тепло…

Я удовлетворенно кивнула.

Через два дня она пошла на репетицию.

***

Мои силы быстро истощались. Почти весь день я вынуждена была лежать в постели и поэтому не торопилась выписываться. Зато Лена–Анель явно выздоравливала. И она совершенно не задумывалась над тем, почему это происходит!

Я знала, что мы никогда не станем подругами, мы совершенно не подходили друг другу, я знала, что мы расстанемся, выписавшись из больницы, потеряем друг друга в большом, равнодушном к нам обеим городе. Но меня забавляло происходящее, в особенности реакция врачей.

Иногда Лена–Анель ходила ночевать домой и возвращалась утром, до обхода, и в палате все к этому привыкли. Но однажды утром она не вернулась.

В этом не было ничего особенного, некоторые больные отсутствовали по нескольку дней, но мне это показалось подозрительным. После завтрака я пошла ее искать.

Искать? Откуда у меня была эта уверенность в том, что она где–то здесь, поблизости, и что ей сейчас очень плохо? Выйдя на пустырь, на котором обычно грелись на солнце собаки, я прислушалась к самой себе и решительно направилась к полуразрушенному подвалу.

Идя по густой, усеянной цветущими одуванчиками траве, я ощупывала в кармане халата сверток из газеты «Мое!». Я решила не возвращать Горбуну доллары. Я решила присвоить их себе! Подумав об этом, я злорадно усмехнулась. Я мысленно желала ему всего самого наихудшего, я не могла ему простить воткнутую в котлету иглу!