Лариса Сергеевна открывала глаза, щурясь от полуденного солнца, и снова отдавалась течению своего отпущенного на волю воображения.

По вечерам соседние пригорки, заросшие молодым лесом, затягивались туманом, в садах жгли листья, и синеватый дым полз по дороге и по тропинкам между заборами; в траве неслышно пробегали ежи, настороженно прислушиваясь к отдаленному лаю собак…

В вечерние часы Лариса Сергеевна ощущала какое–то неясное беспокойство. Ей хотелось куда–то идти, словно кто–то звал ее вдалеке, хотелось избавиться от какой–то неотступной тяжести, хотелось стать легкой, как сверкающая на солнце паутинка, ощутить невесомость полета.

Но Алексей Алексеевич запирал вечером калитку. Он доставал из погреба выращенную им самим картошку, соленые огурцы, срезал на навозной куче несколько шампиньонов, готовил ужин. Все это он проделывал с удовольствием, проворно и ловко. Подсушивая на тостере ломтики белого хлеба, он весело посматривал на жену, будучи совершенно уверенным в том, что дачная тишина и свежий воздух излечат ее от странной, болезненной тоски.

Но Лариса Сергеевна по–прежнему отчужденно и бесстрастно смотрела на сочные ягоды рябин, алеющие на фоне ярко–синего неба распускающиеся хризантемы, на последних осенних бабочек… Все это становилось ей ненужным, ее эмоциональная жизнь оскудевала, в ее душе поселялось сознание смерти.

Каждую ночь, прислушиваясь к чуткой тишине, Лариса Сергеевна лежала под толстым ватным одеялом и думала о прошлом. Напрягая слабеющую память, она вновь и вновь возвращалась к первым месяцам замужества, к той ни на что не похожей ночи под звездами, на цветущем лесном пригорке… она выстраивала, год за годом, свою последующую, счастливую, обеспеченную жизнь, и все чаще ей приходила в голову одна и та же мысль: эта жизнь была не ее жизнью! Каждый день, каждый миг принадлежал не ей самой, а ее семье — мужу и детям. Каждое ее усилие было ответом на их — а не на ее собственные — запросы. Ради любви к ним она разрушила себя, свою индивидуальность.

Но теперь, когда она поняла и осознала все это, она будет поступать иначе! Теперь она будет делать все по–своему! За ней следят, запирают калитку, со всех сторон ее окружает высокая металлическая сетка, но она больше не позволит им всем распоряжаться ее судьбой!

Лежа по ночам с открытыми глазами, Лариса Сергеевна прислушивалась к равномерному посапыванию мужа, спавшего на старом диване, к шороху мышей под полом, к постукиванию веток о стекло веранды. Но сон не приходил к ней. И она безмолвно плыла по извилистым рекам своего много лет подавляемого воображения, всматриваясь в незнакомые берега и нигде не находя себе пристанища…

А днем она покорно принимала все, что ее окружало. Она по–прежнему бесцельно бродила по саду, надкусывала и бросала твердые зимние яблоки, собирала в ладонь ремонтантную землянику, подолгу смотрела на хризантемы — устремленным в какую–то иную даль взглядом.

И Алексей Алексеевич, с его простодушным оптимизмом, считал, что его жена выздоравливает.

***

Ночи стали холодными, приходилось топить печку и включать электрокамин, но только в конце октября Алексей Алексеевич решил вернуться в город. Дома их ждало письмо от дочери: она собиралась привезти к новому году внука.

— Внука? — тревожно произнесла Лариса Сергеевна, — Которого я целых три года воспитывала одна и которого потом у меня отняли? Да, я знаю, почему меня покинули обе дочери: у меня неизлечимая болезнь, я всем в тягость, от меня хотят избавиться…

Алексей Алексеевич молча смотрел на нее, поняв, что рано пока надеяться на выздоровление.

— И на этот раз они отнимут его у меня… — продолжала Лариса Сергеевна, но вдруг осеклась, вспомнив о своем недавнем решении жить теперь только для себя, жить своей собственной жизнью.

Но что осталось у нее от этой так называемой собственной жизни? Какие усилия она прикладывала для того, чтобы отстоять свое право на эту жизнь? Разве она не разменивала свою подлинную, ей одной предназначенную жизнь на будничные пустяки? Повседневное воспроизводство физической и социальной составляющей жизни оттесняло на задний план жизнь ее духа, то самое «личное», что единственно и придает жизни смысл. И теперь, когда эти, физическая и социальная, составляющие жизни потеряли для Ларисы Сергеевны свое былое значение, на их месте стала образовываться пустота. За свою почти пятидесятилетнюю жизнь Лариса Сергеевна так и не построила себе внутреннего убежища — не построила своего дома!

Остатки ее духовных сил, в свое время соприкоснувшихся с космосом, теперь несли в себе только деструктивность, порождая внешне ничем не обусловленный страх. Великий страх!

***

Однажды ночью Ларисе Сергеевне снился долгий, изнурительный сон. Она летела в пропасть, мимо проносились черные, влажные уступы, каждый из которых мог стать для нее гибельным, отовсюду доносился гул голосов, какое–то непонятное, жуткое бормотанье — и пропасти этой не было конца. Лариса Сергеевна знала, что на дне пропасти ее ждет мучительная смерть, и ужас близкой гибели наполнял все ее существо. «Вот сейчас, сейчас…» — думала она, но пропасть была бездонной.

Открыв глаза, она долго лежала без движения, будучи не в силах унять сердцебиение. Волны смертельного страха по–прежнему накатывали на нее, притупляли ее волю, лишали сил сопротивления. Она чувствовала себя жертвой, безраздельно отданной во власть какого–то незримого палача, и знала, что спастись уже невозможно.

Она лежала, судорожно сжимая под одеялом похолодевшие руки, и ждала. Ждала исполнения приговора.

У нее за спиной похрапывал во сне Алексей Алексеевич, но она этого не замечала. Окаменев, застыв, она напряженно ждала. Ждала совершения таинства, ждала перевоплощения, ждала встречи с самой собой.

Неотступно глядя в темноту, она постепенно стала различать очертания притаившейся там фигуры — да, там кто–то был! В последние месяцы она часто ощущала присутствие иного, постороннего существа, пристально следящего за ней, имевшего к ней какое–то отношение. Фигура зашевелилась и приблизилась к ней, вздрагивая и колыхаясь в темноте. Глаза Ларисы Сергеевны остекленели от ужаса: это был огромный паук!

Фаланга.

Насекомое подползало все ближе и ближе. И когда наконец паук приподнялся на задние, мохнатые лапы и на клешнях у него задрожала мутная, фосфоресцирующая в темноте капля яда, Ларисе Сергеевне показалось, что фаланга улыбается.

Этот паук был неотъемлемой частью ее существа, материализацией ее скрытых, разрушительных желаний, он был ее двойником — он был ею самой!

И он улыбался ей.

Начиная с этой ночи, она стала встречать фалангу повсюду. Паук вылезал из–под ванной, когда она стояла под душем, сидел на ее махровом полотенце, скребся в спичечном коробке, который она, ни о чем не подозревая, брала с плиты, заползал в ее домашние туфли; иногда фаланга принимала огромные размеры и висела за окном, покачиваясь, словно вертолет, в дождь и в снег, пялясь на Ларису Сергеевну своими злобными зелеными глазами.

Просторная, благоустроенная квартира превратилась для Ларисы Сергеевны в камеру пыток.

Она почти перестала спать по ночам. И единственным ее желанием стало бегство из дома.

Она никогда раньше не обманывала Алексея Алексеевича, но теперь, стараясь вырваться из своей квартиры–тюрьмы, придумывала множество хитроумных и изощренных причин для одиноких прогулок. Алексей Алексеевич не очень–то верил ей и отпускал с большой неохотой, словно несмышленого ребенка. Гулять с ним вдвоем она категорически отказывалась, опасаясь, что он увидит… ее паука! Да, она теперь считала фалангу своей! И она смертельно боялась, что ее муж, проживший с ней тридцатилетнюю, безоблачно–счастливую жизнь, увидит ее в ее подлинном, ненавистном ей самой обличий…

***

Миновав военный городок, Лариса Сергеевна торопливо перебежала шоссе и направилась прямо к соснам. Там, под деревьями, она чувствовала себя в большей безопасности. Ей казалось, что сосны вбирают в себя часть ее великого страха, облегчая ее непосильную ношу. Сосны были ее единственными союзниками в эти сумрачные и ненастные ноябрьские дни. И фаланга никогда не появлялась в тесном, пахнущем сырой хвоей пространстве сосновых посадок.