— Поднимите доску камина, мы задыхаемся!
Жандармы подскочили в креслах; Рускони на три шага отступил назад.
В чугунную доску камина все это время стучали.
— Эй! Скорее, скорее, мы задыхаемся! — повторил тот же голос.
Тогда они поняли, откуда шел голос и кто задыхался.
Жандармы бросились поднимать доску и сделали это с великим трудом: она раскалилась докрасна.
Потом они расчистили камин, чтобы открыть проход пленникам.
После этого пленники спустились в следующем порядке.
Сначала ее королевское высочество герцогиня Беррийская. По заслугам и почет, скажете вы.
Ничего подобного — здесь ни при чем почет и заслуги: Мадам была ближе всех к доске, она вышла первой, вот и все.
Услужливый Рускони галантно предложил ей руку.
Затем вышла мадемуазель де Керсабьек — ей это стоило большего труда: она была так толста, что никак не могла пролезть. Пришлось тянуть ее, и в конце концов она оказалась рядом с герцогиней.
За ней появился г-н де Менар, выскользнувший самостоятельно: он был таким длинным и тонким, что, если бы не его нос, он протиснулся бы и в кошачий лаз. Только ему мешала шляпа, которую он держал в руке и к содержимому которой относился, казалось, с величайшим почтением.
История умалчивает о том, что именно лежало в шляпе г-на де Менара; она нам этого не открыла, и мы проявим такую же скромность, как история.
Мы рассказали о том, как Рускони пил кофе с императором Наполеоном, участвовал в заговоре с Каррелем и принял из рук г-на де Менара драгоценное вместилище, содержавшее загадочную святыню.
Но как Рускони, исполнив свое высокое предназначение, опустился до меня?
Нам остается сообщить только об этом, и рассказ не будет долгим.
Генерал Дермонкур был отправлен в отставку за то, что говорил с госпожой герцогиней Беррийской, держа шляпу в руке, в то время как господин префект, Морис Дюваль, говорил с ней, не снимая шляпы.
Отставленный Дермонкур более не нуждался в секретаре.
Не имея надобности в секретаре, он расстался с Рускони.
Но, расставаясь с Рускони, он вручил ему письмо ко мне.
В этом письме он просил меня устроить при мне синекуру, на которой Рускони мог бы спокойно прожить годы старости.
Подобно Арбогасту г-на Вьенне,
За службу он просил себе одну награду —
Дать поздним дням его спокойную отраду.
[8] Я предоставил ему искомую синекуру. Рускони поступил ко мне, кажется, в 1834 году. Он и сегодня у меня.
Стало быть, вот уже двадцать три года, как я, если не считать моих заграничных поездок, имею счастье ежедневно видеть Рускони.
Что он у меня делает?
Это очень трудно сказать: все и ничего. Я придумал для этого глагол, очень выразительный: он русконит.
Все те услуги, какие человек может оказать себе подобному, входят в беспредельное понятие глагола «русконить».
XXX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МУТОН ПОКАЗЫВАЕТ СВОЙ УЖАСНЫЙ ХАРАКТЕР
Итак, Рускони находился у меня для того, чтобы оказывать мне услуги.
В эту самую минуту он оказывал мне услугу, разъясняя гостям нравы моих обезьян.
Само собой разумеется, что Рускони, чрезвычайно целомудренный по своей природе, как мог, смягчал и приукрашивал их.
В это время я, в канифасовых брюках и батистовой рубашке, сидел в своем домике с цветными окошками, работая, как уже сказал вам, над «Бастардом де Молеоном»; как я тоже сказал вам, работая, я поглядывал на Мутона, который выкапывал из земли один из георгинов Мишеля, но вовсе не один из моих георгинов, поскольку я никогда не считал георгин принадлежащим мне цветком (я даже не вполне уверен, что это цветок, так как не признаю цветов, совершенно лишенных аромата).
Так вот, продолжая писать, я поглядывал на Мутона, который выкапывал из земли один из георгинов Мишеля, и говорил про себя:
«Будь уверен! Вот только я закончу свою битву, и ты будешь иметь дело со мной».
Битва, которую я в ту минуту описывал, происходила между собакой и мавром; для собаки, как вы видели, позировал Мутон.
Собственно, вот дословно то, что я писал:
«Но едва они отошли футов на пятьдесят, как в темноте вдруг возникла белая неподвижная фигура. Великий магистр, не зная, кто бы это мог быть, пошел прямо на сие привидение. Это был второй часовой, закутанный в плащ с капюшоном; он преградил им путь копьем, сказав по-испански с гортанным арабским выговором:
— Прохода нет.
— А этот откуда? — спросил дон Фадрике у Фернана.
— Не знаю, — ответил паж.
— Разве не ты поставил его здесь?
— Нет, он же мавр.
— Пропусти нас, — приказал по-арабски дон Фадрике.
Мавр покачал головой, держа у самой груди великого магистра копье с острым наконечником.
— Что все это значит? Меня что, взяли под стражу? Меня, великого магистра, меня, принца? Эй, стража! Ко мне!
Фернан достал из кармана золотой свисток и засвистел».
Пока я писал этот диалог, Мутон со все возрастающим ожесточением продолжал выкапывать свой георгин, вот тогда я и сказал: «Будь уверен, вот только я закончу свою битву, ты будешь иметь дело со мной».
И сделав жест, ничего хорошего Мутону не обещавший, я продолжал:
«Но раньше стражи и даже раньше часового-испанца, стоявшего в пятидесяти шагах позади них, вихрем, огромными прыжками примчался Алан: он узнал голос хозяина и понял, что тот зовет на помощь; ощетинившийся пес стремительно, подобно тигру, кинулся на мавра и с такой силой вцепился ему в горло, прикрытое складками плаща, что солдат упал, успев издать крик тревоги». [9]
— Так! — положив перо, сказал я. — Вот я и закончил бой и абзац; теперь держись, Мутон!
Я в самом деле вышел и молча, тихонько приблизился к Мутону и приготовился дать ему самый жестокий пинок, на какой я, обутый в туфли, был способен, в ту часть тела, которую он мне подставил.
Это оказалась задняя часть.
Я прицелился получше и, как и обещал, дал ему пинка.
Нанесенный довольно низко, удар, кажется, не стал от этого менее болезненным.
Мутон глухо заворчал, обернулся, попятился на два или три шага, глядя на меня налитыми кровью глазами, и устремился к моему горлу.
К счастью, догадавшись, что должно было произойти, я успел занять оборонительную позицию, то есть, пока он летел на меня, я выставил навстречу ему обе руки.
Моя правая рука оказалась у него в пасти, левая схватила его за горло.
Тогда я ощутил боль, будто мне вырвали зуб (больше мне не с чем ее сравнить), только зуб рвут одну секунду, а мои мучения продолжались пять минут.
Это Мутон терзал мою руку.
Я в это время его душил.
Мне было совершенно ясно одно: пока я держу его, моя единственная надежда на спасение заключается в том, чтобы сжимать горло все сильнее, пока он не начнет задыхаться.
Именно это я и делал.
К счастью, рука у меня хоть и небольшая, но сильная: все, что она держит, за исключением денег, она держит крепко.
Она так крепко держала и сжимала горло Мутона, что пес захрипел. Это приободрило меня, и я сжал горло еще сильнее; Мутон захрипел громче. Наконец, собрав все силы, я надавил в последний раз и с удовлетворением почувствовал, что зубы Мутона начинают разжиматься. Секунду спустя его пасть открылась, глаза закатились, он упал без чувств, а я так и не выпустил его горло. Но правая рука моя была покалечена.
Придавив коленом голову собаки, я позвал Александра.
Александр прибежал на зов.
Я был весь залит кровью.
