«Сударыня, со вчерашнего дня я много думал, думал со всем тем спокойствием и хладнокровием, какие только возможно сохранить, увидев Вас даже в мои лета.
Страсть моего племянника стала мне понятна: ее объясняют Ваши качества, Ваши достоинства, наконец, очарование Вашей натуры. Мне стало ясно, что Вы не просто любимы – Вы любимы вечной любовью.
Но в жизни есть роковые силы, против которых бороться бессмысленно: в столкновении с ними победить невозможно, можно лишь разбиться насмерть. Не далее как вчера мы с Вами оба имели перед глазами пример действия этих роковых сил: он содержится в Вашей истории, в признаниях, которые Вы мне сделали с такой искренностью.
Подумайте сами и скажите мне, возможно ли, чтобы в том самом городе, который видел Вас любовницей сначала сэра Джона Пейна, затем сэра Гарри Фезерсона, а также пособницей Грехема и натурщицей Ромни, Вы вдруг стали женой сэра Чарлза Гринвилла, рискуя на каждом шагу, который Вы сделаете на улицах Лондона, встретиться с памятью о прошлом, которого не смоешь никаким раскаянием, так что даже всемогущество Господне было бы не в силах избавить Вас от него.
Ваш брак с моим племянником, даже если допустить, что я бы на него согласился и позаботился о Вашем благосостоянии, сулит невзгоды и Вам, и Вашим детям.
Вам двадцать пять лет, – это Вы мне сказали, что таков Ваш возраст, ибо я сам не дал бы Вам больше восемнадцати, – итак, Вам двадцать пять, а моему племяннику только двадцать четыре, стало быть, он на год моложе Вас. Он еще только вступает в возраст страстей. Как бы Вы ни были прекрасны, соблазнительны, совершенны, не исключено, что настанет день, когда он к Вам охладеет, и тогда Вы услышите из его уст слова сожаления о той жертве, которую, как ему покажется, он принес Вам.
Ныне, если Вы возьмете в мужья его, человека, лишенного средств и видов на будущее, это будет самопожертвованием с Вашей стороны, и я первый готов заявить об этом но в глазах света все-таки жертву принесет он.
Я же предлагаю Вам следующее: вместо того чтобы стать моей племянницей, будьте мне дочерью.
Бездетный вдовец, я одинок в этом мире; племянник, выросший вдали от меня, чужд моему сердцу; моя привязанность к нему – лишь отражение той любви, что я питал к его матери, моей сестре, непосредственно к нему у меня нет никаких чувств; да он и сам, не отдавая себе в том отчета, измеряет свое расположение ко мне лишь мерой того добра, что я могу для него сделать.
Если Вы согласитесь стать моей приемной дочерью, все непреодолимые преграды, мешающие Вам спокойно и счастливо жить в Англии, растают сами собой, как исчезает след судна, перешедшего из одного моря в другое. Я увезу Вас в Неаполь, где Вас никто не знает, не видел, где Вас не будут звать ни Эммой Лайонной, ни мисс Харт, где Вы не будете прежней любовницей Пейна и Фезерсона, сообщницей Грехема, натурщицей Ромни. Вы будете носить другое имя: Вы выберете его сами и станете моей названой дочерью, моей возлюбленной дочерью.
Не стану говорить Вам о моем богатстве. У меня семь-восемь тысяч фунтов стерлингов ренты, не считая жалованья посла, что составляет пять тысяч в год; я разделю это состояние на три части: одна достанется Вам, другая – моему племяннику, третья Вашим детям.
Но нет, я буду говорить Вам только о тех услугах, какие можете мне оказать Вы. Мне пятьдесят восемь лет; я нуждаюсь в заботе, в дружбе – за неимением любви; мне нужно, чтобы меня любили, как можно любить старика. Сколько мне еще осталось жить? Шесть, восемь, может быть, десять лет. Рассудите, как быстро протекут эти годы в Вашем возрасте; итак, в худшем случае проиграв ставку в десять лет, Вы окажетесь в итоге свободной, богатой тридцатипятилетней женщиной в полном расцвете сил и красоты, к тому же – позвольте мне прибавить эти слова, не вкладывая в них никакого язвительного намека, – женщиной, очистившейся ценой своей самоотверженной преданности.
Разрешите прибавить еще, что я живу в Неаполе, одном из прекраснейших городов мира, причем имею все основания рассчитывать, что проживу там до конца моих дней; что я друг короля и королевы; что я там окружен обществом, на которое Вы тотчас приобретете огромное влияние благодаря Вашей красоте, Вашим дарованиям, Вашей необычайности, наконец; что это общество состоит из выдающихся умов и талантов, аристократии всякого рода, будь то аристократия крови или духа; что Вы, рабыня прошлого, станете там царицей будущего.
Теперь я все сказал. Подумайте. Я жду Вашего ответа с большим нетерпением, чем влюбленный юноша: жду, как старый эгоист.
Впрочем, каким бы ни оказалось Ваше решение, оно ничего не изменит в чувствах, что я к Вам питаю, и среди них уважение занимает первое место.
Уильям Гамильтон».
Признаться, это письмо, такое простое, благородное и полное достоинства, глубоко тронуло меня. Мои руки безвольно повисли вдоль тела, я уронила голову на грудь и погрузилась в мечтательное раздумье.
Когда я подняла голову, передо мной стоял сэр Чарлз. По его меланхолической улыбке легко было понять, что он догадывался обо всем, что творилось в моей душе.
Я протянула ему письмо:
– Прочтите.
Но когда он опустил взгляд на исписанную страницу, я с живостью воскликнула:
– Нет! Только не при мне! Прочтите его один, так же как я его читала. Как бы то ни было, у вашего дяди благородное сердце.
Сэр Чарлз отправился в свою комнату, а я снова осталась одна в салоне.
Одна? О нет… Письмо сэра Уильяма населило его множеством незнакомых видений. Похоже, что рок, случай, судьба, Провидение в который раз готовились распорядиться мной, невзирая на мои собственные намерения, не оставляя мне возможности выбирать. Я не могла оспаривать правоту и разумность соображений сэра Уильяма Гамильтона по поводу моего брака с его племянником. Все эти доводы не раз приходили в голову и мне самой, и чем более близкой оказывалась эта цель, поставленная передо мною моим честолюбием, тем менее желанной она становилась в моих глазах.
Зато горизонты, которые только что открылись передо мной, когда я читала письмо сэра Уильяма, были так заманчиво озарены солнцем Средиземноморья, прежде светившим мне разве что сквозь строфы Тассо[224] и Ариосто[225]! Мое пагубное воображение, всегда готовое увлечь меня в вольную страну фантазии, уже принялось развертывать передо мной свои ослепительные миражи. Я вновь стану королевой салона; эта роль, утраченная мной после отъезда сэра Джона, утраты сэра Гарри, разорения сэра Чарлза, возвратится ко мне в новом, еще не виданном мною блеске: эту роль я завоюю благодаря положению, которое в дипломатическом мире занимает сэр Уильям Гамильтон.
Посол – это ведь если и не сам король, то представитель королевской власти; самое взыскательное женское честолюбие не может не удовлетвориться рангом супруги посла. Правда, последовав за сэром Уильямом, я буду не супругой, но всего лишь приемной дочерью посла, а это далеко не одно и то же, ведь скука, каприз или взбалмошный нрав старика в любой момент могут привести к тому, что меня выставят за дверь, возвратив к состоянию Эммы Лайонны, а то и мисс Харт. Приемная дочь – положение очень уязвимое, тут нет никаких гарантий.
Что ж, значит, сэру Уильяму следовало предложить мне стать не его приемной дочерью, а женой. При этой мысли слепящий туман поплыл перед моими глазами.
Однако что здесь уж такого невероятного? Разве лорд Гринвилл не принадлежит к более родовитому семейству, чем лорд Гамильтон? Разве он не потомок Уорвиков или, по крайней мере, не отпрыск одной из боковых ветвей этого прославленного рода, берущего свое начало от самого легендарного графа Ричарда Невилла, которого прозвали «делателем королей»[226]? А сэр Уильям принадлежит к хорошему шотландскому роду, только и всего. Итак, если Гринвилл, то есть, иначе говоря, Уорвик, соблаговолил дать мне брачное обещание, почему бы сэру Уильяму Гамильтону, правда богачу, правда занимающему высокое положение, но зато лишенному того обаяния молодости и аристократизма, какое есть у его племянника, – почему бы сэру Уильяму не сделать леди Гамильтон ту, которой довольно сказать только слово, чтобы стать леди Гринвилл?
