То, что, по его мнению, следовало сравнить с ужасными черепами из Чайеню.

— Идите сюда. Взгляните.

Кристина осветила фонарем очень необычное изваяние. Женщина, лежащая с раздвинутыми ногами; влагалище у статуи было непропорционально большим и очень тщательно изваянным. Оно походило на рану, зиявшую в животе козы.

Рядом с женщиной стояли три зверя. Возможно, дикие кабаны. У каждого под брюхом торчал возбужденный пенис; звери окружали распростертую человеческую самку. Картина походила на сцену группового изнасилования.

— Это из Гёбекли, — прошептала Кристина.

— То, что ищем?

— Нет. Я помню, как мы обнаружили эти фигуры. Франц решил отправить их сюда. Он собирал все свои… самые странные находки в одном месте. Значит, и то, что он раскапывал по ночам, тоже должно быть где-то здесь.

Роб повел лучом фонаря налево, направо, потом опять налево. В воздухе висела взбудораженная пыль, лезла в нос и рот. Хмурые лики богов и злорадные — демонов встречали его взглядами и вновь скрывались в темноте. Журналист ничего не видел; впрочем, он понятия не имел, что именно нужно искать. «Безнадежно», — подумал он.

И тут же фонарь осветил большую полистироловую коробку, на которой маркером было крупными буквами написано «Гёбекли». Роб почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— Кристина, — громким шепотом позвал он.

Коробка была задвинута в глубину широкой железной полки, к самой стене пещеры. Даже на вид она казалась тяжелой. Женщина потянулась за нею. Положив фонарь на другую полку, Роб поспешил ей на помощь.

Вдвоем они поставили коробку на пол.

Роб — у него тяжело и часто билось сердце — вновь схватил фонарь и принялся светить Кристине, снимавшей крышку. Внутри оказались четыре пузатых сосуда высотой до полуметра. Латрелл почувствовал острый приступ разочарования. Одна его половина жаждала какой-нибудь ужасающей находки. Чем гнуснее, тем лучше. Его журналистская половина; может быть, ребяческая.

Кристина извлекла сосуд.

— Это из Гёбекли?

— Несомненно. И, если это так, ему должно быть десять тысяч лет. Значит, у них существовало гончарное ремесло…

— Поразительно хорошо сохранился.

— Да.

Археолог осторожно перевернула находку. На боку оказалось интересное изображение — нечто вроде шеста с птицей на верхнем конце.

— Где-то я уже видела такое, — очень тихо произнесла Кристина.

Роб вынул из кармана мобильник и поспешно сделал несколько снимков.

Вспышки встроенного фотоаппарата вызывающе сверкнули в мрачном сумраке подземелья. Джинны и императоры встретили этот кратковременный наглый блеск неприязненными ухмылками.

Убрав телефон, Роб наклонился к коробке и вынул еще один сосуд с удлиненным горлом. Он оказался неожиданно тяжелым. Журналисту стало интересно, что в нем.

Какая-то жидкость? Зерно? Мед? Он повернул сосуд и посмотрел на горлышко. Закупорено.

— Открывать будем?

— Осторожнее!

Предупреждение запоздало. Роб почувствовал, что сосуд внезапно провис в руках — слишком уж резко он его повернул. Горлышко словно вздохнуло и упало на пол, затем образовавшаяся трещина раскрылась шире и прошла по всей длине пережившей несчетные века керамики. Сосуд разваливался прямо в руках. Просто-напросто крошился. Осколки падали на землю; часть из них сразу же обратилась в пыль.

— Боже мой!

Омерзительно завоняло. Роб закрыл нос рукавом.

Кристина направила луч фонаря на содержимое кувшина.

— Черт побери!

На полу лежало крохотное тельце. Человеческое — младенец в позе эмбриона. Трупик частично мумифицировался, частично превратился в вязкую массу, все еще продолжающую разлагаться после всех этих столетий. Вонь стояла такая, что Роба затошнило. Из черепа сочилась какая-то жижа.

— Посмотрите на лицо! — воскликнула Кристина. — На лицо!

Латрелл направил луч на голову детского трупа. Лицо застыло в безмолвном крике, крике умирающего младенца, эхом доносящемся через двенадцать тысяч лет.

И вдруг вспыхнуло множество огней. Свет, голоса, шум. Роб резко обернулся и увидел в глубине подземелья несколько мужчин. Мужчин с ружьями и ножами, надвигавшихся на незваных гостей.

Хьюго де Савари выглядел слишком элегантно для профессора. Форрестер ожидал увидеть кого-то с более ординарной, даже неряшливой внешностью: с кожаными заплатками на локтях, обильной перхотью на плечах. Но кембриджский преподаватель оказался бодрым, веселым, моложавым, подтянутым, стройным и излучал ауру несомненного преуспеяния.

Каковым он был обязан, вне всякого сомнения, своим книгам — популярные описания сатанизма, различных культов, каннибализма и целой кучи готических изысков имели большой коммерческий успех. Что, в свою очередь, навлекло на автора серьезную немилость не столь удачливых членов академического сообщества. По крайней мере, такое предположение родилось у Форрестера после изучения нескольких критических статей.

Именно де Савари предложил побеседовать за обедом в чрезвычайно фешенебельном японском ресторане близ Сохо. Форрестер связался с ним по электронной почте и попросил о встрече, когда профессор в следующий раз окажется в городе. Де Савари с готовностью согласился и даже сам вызвался заплатить за обед, что было хорошо, поскольку выбранный им ресторан отнюдь не относился к числу тех мест, которые детектив обычно посещал, когда ему требовалась информация, и цены там были раз в пять выше.

Де Савари с огромным энтузиазмом поедал мисо из угольной рыбы. Они сидели на дубовой скамейке перед стойкой, окружавшей расположенную посреди зала кухню с большой черной плитой, вокруг которой хмурые и сосредоточенные повара-японцы жестоко крошили какие-то непонятные овощи громадными ножами устрашающего вида. Профессор взглянул на Форрестера.

— Как ваши криминалисты выяснили, что эта жидкость — даму?

Профессор говорил о содержимом флакона, найденного в Каслриге. Форрестер попытался подцепить кусок сырого кальмара палочками. Безуспешно.

— В Лондоне случилось несколько мути — ритуальных убийств. Приносили в жертву ребятишек-африканцев. Так что наши эксперты в лабораториях уже сталкивались с даму.

— Вы о том случае, когда из Темзы выловили обезглавленный труп несчастного мальчишки?

— Угу. — Форрестер пригубил теплое саке. — Даму, по-видимому, концентрированная кровь жертв. Так мне объяснили патологоанатомы.

— Что ж, они совершенно правы. — Прямо перед ними могучий повар-японец с непостижимой быстротой разделывал ослепительно розовую рыбу. — Мути, несомненно, ужасная вещь. В черной Африке ежегодно погибают сотни детей. Вы имеете представление о том, что с ними делают?

— Насколько я знаю, отрезают различные части тела.

— Да. Но известно ли вам, что это делают заживо? И заодно отрезают гениталии. — Де Савари отхлебнул пива. — Считается, будто вопли живых жертв усиливают могущество мути. Как насчет жареного желтоперого тунца?

— Простите?..

Идея посещения фешенебельного ресторана, похоже, состояла в том, чтобы есть блюда крохотными порциями. К тому же здесь не заказывали все сразу — посетитель вновь и вновь подзывал официанта, пока не наедался. Забавно. Форрестер никогда не бывал в подобных местах. И сейчас гадал, кому по карману такие цены. Нежное суши из крабов, доставленных с Аляски. Каранг с аспарагусом и севрюжьей икрой. Что такое каранг?

— Здесь замечательно готовят темпуру из скальных креветок, — сообщил де Савари.

— Знаете что? — сказал Форрестер. — Заказывайте на свой вкус. И расскажите, что вы думаете об этой банде.

— Конечно, — с серьезной улыбкой ответил де Савари. — Лекция у меня в три. Давайте перейдем к делу.

— Итак, ваши соображения?

— Данной бандой, похоже, владеет идея человеческих жертвоприношений.

— Это нам известно.

— Но у них, я бы сказал, эксцентричная атрибутика.

— Что вы имеете в виду?

— Элементы акта жертвоприношения, которые они используют, относятся к нескольким различным культурам. Отрезать язык — это, по всей видимости, что-то нордическое, закапывание головы — японское или израильское. Бритье головы, бесспорно, ацтекское. Звезда Давида, как вы сами сказали, имеет отношение к Соломону.