— Эктор!

Ноздри Шарля сужаются, как будто их сдавливает невидимая рука.

— Запах, — говорит он. — Так же пахнет ваш друг.

И он прав.

Поразительно: запах может остаться с человеком и через пятнадцать лет после того, как он покинул галеры. Мой взгляд скользит от повозки к повозке, пока не останавливается на изнуренном, беззубом, тощем как палка человеке. Он то засыпает, то просыпается и, наконец, окончательно проваливается в сон. В следующую секунду он падает с повозки, увлекая за собой скованных той же цепью товарищей. Один за другим они скатываются на мостовую — как воробьи из дымохода, когда его чистят.

Надзиратели и охрана тут же набрасываются на них с дубинками и плетками; на спины несчастных плашмя обрушиваются удары клинков. С огромными усилиями связанные преступники встают и плетутся к повозке — с шарканьем, потому что одна только память о кандалах заставляет каждого подволакивать правую ногу.

«В точности как Видок», — пораженный, думаю я.

И, повинуясь одному и тому же импульсу, мы с Шарлем поворачиваемся и уходим. Покидаем заключенных, оставляем позади бульвары, движемся, куда глаза глядят и куда ведут улицы — под уклон. Воздух вокруг как будто потрескивает, но мы все идем и идем, пока перед нами не раскидывается река.

Словно очнувшись, мы осматриваемся и обнаруживаем, что находимся в начале длинного променада с рядами тенистых каштанов.

Сад Тюильри.

Сильный северный ветер раскачивает апельсиновые деревья, лохматит фигурно подстриженные кроны, расплескивает воду в фонтанах. К югу вздымает пенистые волны Сена, а на востоке в каждом окне мерцает по свече — дворец готовится встретить натиск непогоды.

Гуляющие уже давным-давно ушли — взятые напрокат кресла перевернуты, газеты парусами полощутся на ветру, — но Шарль отказывается сдвинуться с места. И когда первые тяжелые капли дождя падают на его непокрытую голову, он дважды моргает и произносит:

— Подождите.

Очень медленно он идет по направлению к кусту сирени.

Опускается на колени. Копается в нижних ветвях кустарника, добирается до корней. Затем, после нескольких секунд сосредоточенных усилий, извлекает свой трофей. Подает его мне на ладони.

Лента. Белая лента Бурбонов.

Грязная, обтрепанная, она все же источает сияние, словно дождь смыл прошедшие годы. Дождь омывает и Шарля, превращая его в кого-то другого. В человека, которого я прежде не встречал.

Я опускаюсь на колени рядом с ним. Говорю ему в самое ухо:

— Вы знали, что лента здесь?

После нескольких секунд молчания он кивает, очень медленно.

— Вы сами ее сюда положили?

Опять пауза. И кивок.

— Это было давно?

Нас разделяет не больше шага, но мне приходится повышать голос, просто для того, чтобы он услышал меня за воем ветра и шумом дождя.

— Вы были ребенком, когда это произошло?

На это он не отвечает, лишь стискивает в руке ленту, словно желая выжать из нее воспоминание.

— Зачем вы ее спрятали, Шарль?

— Чтобы они не нашли ее, — отвечает он громко.

— Кто?

— Плохие люди.

Дождь хлещет ему в лицо.

— Они… — Он вытирает рот рукой. — Они отняли у меня сад. Сказали, что мне больше нельзя выращивать цветы. Тогда я взял сиреневый куст и посадил его здесь и положил ленту туда, где они… где они…

Он прикрывает лицо рукой.

— Нет, — произносит он. — Это был сон.

Очень мягко, я одной рукой беру его за подбородок. Он не противится. Другую руку прикладываю к его виску. Медленно, постепенно я поворачиваю его голову в направлении западного фасада дворца Тюильри. Это единственный ракурс, под которым я ни разу не показывал ему дворец, и единственный, под которым его каждый день видел Людовик Семнадцатый, возвращаясь с прогулки. Именно под этим ракурсом он должен его вспомнить. Если он уцелел.

Кажется, проходит вечность. Шарль глядит на крыши павильонов, а я — на него. Из чего следует, что я в точности схватываю момент, когда ему что-то открывается.

Мне кажется, это самое подходящее слово. На него низвергается свет. Сиреневый куст… лента… карнизы и колонны уродливого дворца… все складывается в общую картину, объединяется общим смыслом — столь стремительно, что Шарля буквально отбрасывает на землю.

— Мне иногда это снится, — стонет он. — Мне снится, что я…

— Вы были им, — произношу я, удивляясь уверенности, звучащей в моем голосе. — Вы и сейчас он.

Белки его глаз сверкают под потоками дождя. Он шевелит губами…

— Что? — кричу я. — Я не слышу вас.

— Сейчас уже поздно?

— Поздно для чего?

— Чтобы вернуться?

Впрочем, не исключено, что он просто хочет укрыться от дождя. Но теперь, вспоминая те минуты, я вижу, что наши судьбы приблизились к нам, прильнули, как льнут к шпалерам виноградные лозы. Иначе почему я ответил так скоро, словно знал ответ заранее, словно другого и не могло быть?

— Сейчас уже поздно.

Буря стихает довольно быстро, но мы сильно вымокли, и нам остается только идти домой. Там нас ждет сухая одежда, растопленный камин, свежий багет, две чашки горячего крепкого кофе и даже добродушный упрек матери.

— На кого вы похожи! Приличные господа должны всегда носить с собой зонтики.

Обычно благостное расположение духа Шарля теперь сменилось мрачной погруженностью в себя. На все вопросы он молчит, так что Шарлотта, накладывая ему капусты, считает своим долгом осведомиться о его здоровье.

— Какой-то вы сегодня тихий, — добавляет она.

— Может быть, объявились новые претенденты на наследство виконта, — ядовито бросает Рейтуз.

Шарль, в полном неведении относительно виконтов и наследств, не ловится на эту наживку. Выражение его лица, движения становятся все более апатичными, и, в конце концов, он застывает с вилкой в руке.

— Великая загадка, — замечает Ростбиф. — Слава богу, среди нас находится знаменитый врач. Каков ваш диагноз, месье Эктор?

На протяжении нескольких нескончаемых секунд я смотрю в тарелку. Затем тоном недавно обретенной авторитетности произношу:

— Месье Шарлю просто нужно встряхнуться. Я готов ему в этом помочь.

— Каким образом?

— Мы поедем с ним в Пале-Рояль, — объявляю я. — Через два часа.

Поздно ночью бывший дворец герцога Орлеанского полыхает, будто погребальный костер. Потоки света изливаются из окон нижнего этажа на толпы парижан, озабоченных выбором греха на сегодняшний вечер. Спуститься ли в подвал, посмотреть там на танцующих собак, послушать слепого исполнителя баллад? Или прогуляться по галереям нижнего этажа, прицениваясь к табакеркам, алебастровым корпусам для часов и непристойным гравюрам с изображением доярок?

А может, подняться выше, в сверкающее царство обеденных залов? Рассказывают, что тридцать лет назад Камилл Демулен вспрыгнул на столик в одном из кафе и провозгласил революцию. В наши дни редко кто покидает свое место. Жены сидят бок о бок с проститутками; торговцы платят за любителей приключений; мошенники обнимаются с шулерами, как любовники.

Вино течет рекой, хотя опьянение в этих залах объясняется не одним лишь вином. Мне кажется, здесь замешана радость от ощущения бытия.

А в кафе «Тысяча колонн» рекой льется шампанское.

— Мм, — произносит Шарль, отпивая шипучую жидкость. — Щиплется…

Я подзываю официанта и заказываю еще бутылку, а в дополнение к ней — pâté de foie aux pruneaux [19]и холодные boulettes, [20]а также два яблочных пирога и не помню, что еще. Мы едим и пьем среди сверкающих колонн, наблюдаем, как зарождаются и гибнут романы, пока к нам не обращаются с приветствием две женщины в шелковых бальных платьях с глубокими декольте. Они смотрят на нас так, будто мы ничуть не менее интересны, чем окружающие, которых мы столь увлеченно разглядывали до сих пор.