— Да, — отвечаю я. — Это она.

— Так чего же мы ждем?

Он рвется вслед за темными фигурами, но я удерживаю его, схватив за руку.

— Не сейчас. Надо дать ей возможность почтить память родителей.

— И сколько на это нужно времени?

— По обстоятельствам, — отвечаю я. — Зависит от степени почтения.

Когда скорбная процессия вступает в придел Богоматери, последний в цепочке бросает взгляд назад, и я начинаю глядеть на гигантские розовые окна над поперечным нефом. Я с демонстративной внимательностью изучаю эти окна, но на самом деле отсчитываю секунды: одна… две… три…

Я не успеваю досчитать и до десяти, когда внезапно осознаю, что чего-то не хватает.

Шарль исчез.

Я делаю шаг к западным дверям. Его там нет. Другой шаг, на этот раз к трифорию. Там его тоже нет. Я обвожу взглядом ряды скамей, всматриваюсь в проходы между ними… и лишь потом поворачиваюсь туда, куда до этого момента избегал смотреть. И именно там я его нахожу: почти у самого придела Богоматери, куда он спешит добраться.

Бежать нельзя. Самое большее, что я могу себе позволить, это ускорить шаг. Продвигаясь в направлении главного алтаря, я подаю знаки Видоку, машу руками, но тот с головой ушел в изучение верхнего ряда окон над хорами, и я вижу, как Шарль отворяет железные ворота и исчезает во мраке. Я едва не кричу, но удерживаюсь, и все, что мне остается, это как можно быстрее идти.

Когда я достигаю ворот, они все еще приоткрыты. Мрак за ними дышит сыростью и плесенью — и еще чем-то таким же гнилостным, что накатило на меня во время первой поездки с Видоком. Я делаю шаг вперед. Темнота обступает меня.

— Шарль, — шепчу я.

Как я жалею, что не купил свечу! Кругом ни пятнышка света. Я передвигаюсь осторожно, шаг за шагом, и все равно едва не ломаю ноги, потому что внезапно неизвестно откуда появляется лестница, и я спотыкаюсь. Хватаясь за стенку, поднимаюсь. Сверху меня обдает волной холодного, странно пахнущего воздуха. Ею меня припечатывает к верхней ступеньке, словно мраморную статую.

— Шарль…

Мои глаза привыкают к темноте, и из мрака сгущаются призрачные фигуры. Пронзенный холодом, я понимаю, куда попал. Это гробницы. Полные блистательных мертвецов.

Именно сюда пятнадцать лет назад явились революционеры. Они срывали крышки с гробов, дробили в порошок барельефы, вышвыривали из свинцовых сосудов королевские сердца и внутренности, скидывали кости в общие ямы. За тринадцать дней они уничтожили более тысячи лет истории.

Почему же мне сейчас кажется, что исчезаю я сам? Мрак так плотен, что по нему можно бить молотком. Он способен поглотить меня клетка за клеткой.

— Эктор?

Голос звучит лишь раз, но я цепляюсь за этот звук и, нащупывая путь от одной каменной ступени к другой, иду на него. Под ногами хлюпает, так что я сам себе начинаю казаться какой-то жидкой субстанцией, тянущейся к тому, что ее примет.

К дрожащей руке. И дрожащему голосу.

— Здесь так темно. Мне это ужасно не нравится.

— Я знаю. Сейчас…

Порывшись в карманах, я нахожу коробок серных спичек. Чиркаю — дважды — о каменную стену, свет вырезает во мраке неровную полость, и я читаю надпись: «Здесь покоятся бренные останки…»

В следующий миг я отвожу спичку от надписи, но из мрака на меня выскакивает лицо не Шарля, а незнакомца. Я различаю лишь белый овал с провалом рта.

Я вижу крик еще до того, как слышу его. Язычок вибрирует, мягкое нёбо поднимается.

Сзади доносятся нестройные вопли. Пара грубых рук швыряет меня на пол; другая делает то же самое с Шарлем. Я чувствую спиной холодный камень, ощущаю прикосновение лезвия к шее. Необыкновенно породистый голос сверху произносит:

— Одно движение, и тебе конец.

Таковы обстоятельства моей первой аудиенции у герцогини Ангулемской.

Хотя если быть точным до конца, самая первая аудиенция имела место четырьмя годами ранее — третьего мая 1814 года.

За кругленькую сумму мы с матерью арендовали место у окна таверны с видом на улицу Сен-Дени, желая вместе с четырьмя миллионами граждан приветствовать короля Людовика Восемнадцатого.

Счастливейший из дней. Корсиканца сослали на Эльбу, изгнание Бурбонов кануло в Лету. Да начнется забвение! В каждом окне трепещет что-то белое — белый флаг, белые цветы, занавески, коврики, постельное белье. Как будто парижские дома от радости вывернулись наизнанку.

Ровно в десять экипаж короля, влекомый восьмеркой белоснежных скакунов, проезжает сквозь триумфальную арку ворот Сен-Дени.

«Да здравствует король!» — ликует толпа.

«Да здравствуют Бурбоны!»

Затем все глаза, словно по приказу, обращаются к маленькой хрупкой женщине в королевском экипаже. В последний раз, когда она видела такое количество парижан, ее тащили в Тампль. Теперь бывшие граждане простирают к ней руки. Она пережила Директорию, Консульство и Империю. Она была нашей Антигоной, нашей Клио, нашей новой Марианной.

И все же когда она семенит по улице Сен-Дени — с белым зонтиком в руке, отворачивая голову от взглядов толпы, — вслед ей не несется ничего, кроме глухого бормотания. Моя мать, проводив глазами герцогиню Ангулемскую, произнесла лишь:

— Ну и капор!

Герцогиня, проведя последние восемь лет в Бакингемшире, по английской моде носит маленькие шляпки. Никто не сообщил ей, что парижанки предпочитают капоры размером с погребальную урну.

Капор, само собой, всего лишь предлог, он не значил бы ничего, если бы лицо под ним соответствовало нашим ожиданиям. Но мы видим суровое, закаленное в скорбях лицо женщины, еще молодой (ей за тридцать), но уже отошедшей от света. Мадам Рояль (как ее называли с детства), может быть, и вышла из Тампля, но Тампль остался в ней.

Ее брак с кузеном, сыном графа д'Артуа, оказался бесплодным во всех отношениях, и после возвращения во Францию герцогиня стала воздерживаться от светских развлечений, посвятив себя благотворительности. Она посещает больницы и работные дома, молится за души заблудших, а дважды в месяц совершает паломничество из Тюильри в Сен-Дени — неизменно с самой скромной свитой, — где навещает могилу родителей.

Однако в этот конкретный день ее планы нарушаются появлением двух неизвестных мужчин, самонадеянность которых не остается безнаказанной — их швыряют на землю.

— Пожалуйста, — заикаясь, произношу я. — Приносим наши извинения. У нас не было дурных намерений.

Но мои жалкие слова тонут в облаке звуков, пока, наконец, не заглушаются полностью голосом человека прямо надо мной — того самого, который угрожал мне.

— Кто вы такие? — сурово осведомляется он.

Это произносится столь властно, что ни о каком противодействии не приходится и думать.

«Это голос французского государства», — думаю я.

— Как вы здесь очутились? — продолжает он.

Из мрака доносится ответ:

— Меня зовут Шарль Рапскеллер.

Похоже, он совсем близко! Прищурившись, я различаю его голову, прижатую к замшелому камню.

— А это Эктор, — продолжает он. — Не надо его ни в чем подозревать, он всего лишь хотел помочь. А я иной раз могу заблудиться, просто со мной такое случается, с этим ничего не поделаешь.

— Заблудиться — это одно, — отвечает гол ос. — Но спуститься сюда по крутой лестнице, в полном мраке, можно только преднамеренно.

В итоге нас спасает еще один голос. Нас зовут.

— Так вот вы где!

Высокий ломкий голос, пропитанный водами Рейна. Столь идеально подходящий немецкому банкиру, что лишь когда Видок оказывается в непосредственной близости, я понимаю, что это он.

— Ха! Стоило на минуту отвернуться, и вы скрылись, как пара разбойников с большой дороги! Ну, погодите, вот расскажу вашей маме, как вы безобразничаете.

— А вы кто такой? — спрашивает строгий голос.

— Алоис Герраузен. Представитель банка Шаффенхаузен.