Гектор на минуту задумался.

— Нет ли какого-нибудь другого способа выбраться отсюда? К примеру, мастер пороховых работ — он ведь свободен и остается христианином.

Дан покачал головой.

— Нет. Он приехал в Алжир по своей воле. Он может оставаться христианином. Мы — другое дело. Таков обычай.

— И тебя не беспокоит, что ты станешь мусульманином?

Дан пожал плечами.

— Я уже говорил, у мискито много богов и духов. И у турок тоже, хотя они и говорят, будто есть только один бог. Мой хозяин, владелец сада, — мусульманин, но верит и в тех, кого называет джиннами и ифритами, и в злых духов, которые могут утащить его или причинить несчастье. Так что я могу признать, что Аллах — единственный бог, и при этом верить в духов, которых мой народ всегда почитал.

— Тебе, Дан, пойти на такое куда проще, чем мне. Мою матушку, если я когда-нибудь снова ее увижу, это просто убьет.

— А может быть, она тебя и поймет. Слушай, Гектор. Если ты хочешь отыскать свою сестру, тебе нужно выбраться из баньо. Сидя здесь, ты никак не сможешь ни найти ее, ни помочь. А ставши ренегадо, ты по крайней мере сможешь расспрашивать тех, кто носит тюрбан. Вдруг они слышали что-нибудь о ней. Кроме того, если тебя тревожит, что ты можешь стать совсем турком — кто тебе мешает носить крест тайком? Именно так поступают другие ренегадос, потому что боятся, что их бог отвергнет их после смерти.

— Ладно, — заявил Гектор.

Он принял решение. Временами Дан казался ему старшим, настолько был рассудительнее и увереннее самого Гектора, хотя разница в годах между ними была совсем невелика.

— Я согласен, но только если мы сделаем это вместе.

— Конечно, — ответил Дан. — Мы сделаем это вместе.

Два человека в свете вечернего заходящего солнца наблюдали за тем, как английский торговый корабль поднял якорь и отошел от алжирского мола.

Внизу, в гавани, консул Мартин затосковал по родине, уже сожалея о том, что отклонил приглашение Эберкромби отправиться в Англию вместе с ним. Мартин объяснил свой отказ тем, что у него остались неотложные торговые дела здесь, в Алжире, а на самом деле ему вовсе не хотелось провести все шесть недель плавания в обществе угрюмого комиссара и надутого торговца тканями Ньюленда. Подробности выкупа Ньюленда были окончательно улажены без затруднений. Эберкромби привез задаток наличными — десять процентов от суммы, которую алжирцы требовали за освобождение торговца. Деловые компаньоны Ньюленда в Лондоне выдали эту сумму, а поверенный банкир в Неаполе, занимающийся выкупами, поручился за остальное. Сумма будет перечислена только тогда, когда торговец благополучно вернется домой. Быстрота, с какой совершилась эта торговая сделка, особенно подчеркнула неповоротливость правительства в делах выкупа, в результате чего вывезти удалось всего три дюжины англичан. Из ирландцев же не выкупили никого. Комиссар после неприятной беседы с Гектором Линчем ясно дал понять, что более не желает встречаться с соотечественниками этого молодого человека. И Мартину пришлось отказаться от всяких попыток устроить такие встречи в баньо.

Больше никто и никогда не услышит об этих несчастных, думал консул, поднимаясь в гору, к своей резиденции. Одно только облегчало его душу, пребывающую в унынии: наконец-то он избавился от докучливого Ньюленда.

Второй человек, наблюдавший, как английский корабль выходит в море, также испытывал некое облегчение. То был предводитель галер Тургут. Едва он услышал, что за английских пленников в Алжире собираются заплатить выкуп, как тут же дал взятку секретарю дея, чтобы тот вычеркнул из своего списка имя английского матроса Дентона. Дентон показал себя умным корабелом, и Тургут посчитал, что тот стоит гораздо больше своей покупной цены, а посему пусть и дальше работает на верфи, особенно учитывая, что корабельный мастер наконец-то нашел для починки «Славы моря» брус нужной длины. Тургут слишком хорошо понимал, что ему необходимо привести свою галеру в порядок за три месяца, до начала нового сезона, а иначе он не выберется из денежных затруднений. Все, что могло ускорить дело, ставилось на первое место, а особенно — работа умелого корабельного плотника.

Глядя вниз из своего сада на крыше, Тургут радовался, что его маленькая хитрость удалась. Он даже взял перо и бумагу, чтобы сделать беглый набросок отплывающего третьесортного англичанина для будущих заметок. Вполне возможно, что когда-нибудь «Слава моря» встретится с этим кораблем во время похода, и, не зная о том заранее, всегда трудно было сказать о корабле неверных — мирный тот или военный. На взгляд Тургута у всех у них были схожие очертания и размещение парусов, вне зависимости от того, несли ли они на борту богатый груз или пушки. И ни в какое сравнение они не шли с его любимой «Славой моря», подумал он. Никто не примет длинный хищный корпус галеры за неуклюжее торговое судно. «Слава моря» — это помост для битвы, а не корыто, набитое товарами. Он подержал готовый набросок на легком ветерке, чтобы просохли чернила, и еще раз уверил себя, что поступил правильно, когда отказался от парусника в пользу галеры. Есть что-то позорное в том, как эти высокие корабли сражаются на расстоянии — пушки против пушек, — когда враги кажутся не более чем крошечными фигурками вдалеке. Не в пример лучше честная битва, плечом к плечу и глядя в глаза врагу. Такова его личная узанца.

Тихое покашливание нарушило течение его мысли. В сад на крыше явился слуга, принес записку. Ее только что доставил какой-то раб из баньо. Развернув бумагу, Тургут увидел, что она написана аккуратно и правильно, почерком знающего свое дело писца. Долгий опыт чтения иноземных карт научил Тургута понимать даже неразборчивые письмена неверных, и ему не составило труда прочесть написанное на лингва франка. Автор записки сообщал, что он хочет исповедовать веру в Аллаха и смиренно молит морехода дать свое согласие на совершение обряда обрезания. Это Тургута озадачило. Но тут же он вспомнил, что для принятия ислама раб должен получить разрешение своего хозяина. Тургут нахмурился, соображая, кто же из его рабов захотел принять истинную веру. Записка не была подписана. Однако, если гонец явился в последний час перед заходом солнца, когда ворота баньо еще открыты, и, надо полагать, бегом бежал в гору, чтобы успеть отнести записку, стало быть…

— Где человек, который это принес? — спросил Тургут.

— Он ждет на улице, — ответил слуга.

Спустя минуту гонец предстал перед Тургутом, и мореход узнал в нем того самого юношу, которого одолжил городскому казначею.

— Кто это написал? — спросил он, держа в руке бумагу.

— Я, эфенди. Я хочу стать мусульманином.

— А кто ее тебе написал?

— Никто, эфенди. Я сделал это сам.

Тургут вспомнил день, когда он купил юношу на аукционе. Он вспомнил, что уже тогда подумал, не станет ли этот юноша с таким живым лицом весьма полезным пополнением его челяди, полезным не столько силой, сколько умом. Если бы не злорадство этого скупца, городского казначея, он, Тургут-мореход, давно бы уже приспособил юношу-грамотея к соответствующему делу. И Тургут подумал: уж теперь-то он сможет обвести казначея вокруг пальца. Он одобрит обращение молодого человека, а потом сообщит казначею, что раб вскоре станет добрым мусульманином, а стало быть, должен жить в доме, где уважают истинную веру. Это умерит пыл казначея и заставит вернуть раба под надзор Тургута.

— Я рад, что ты решил сказать шахаду. Даю свое согласие, — объявил Тургут. — Напомни мне, как тебя зовут, чтобы я мог известить пашу-надзирателя и совершить обряд здесь, в моем доме. О свидетелях я позабочусь.

— Меня зовут Гектор Линч, эфенди. — Гектор бросил на Тургута открытый взгляд. — Не будет ли ваше превосходительство столь благосклонно, чтобы провести такой же обряд для моего друга? Он тоже хочет исповедовать истинную веру.

Тургут хотел было отказаться, но Гектор продолжал:

— У моего друга нет соотечественников в баньо. Он чужеземец из далекой страны, там, за западным океаном.