— Ни в коем случае! После того, что случилось, я ни за что на свете не разрешу тебе и близко подойти к этой женщине. Она ведь хочет твоей смерти.

— Если бы она хотела меня убить, то могла бы запросто это сделать. Марта отдала мне пистолет, Арчи, и я больше не в опасности. Зато она в опасности. Марта решила умереть, но мне, может быть, удастся ее отговорить. Неужели ты не позволишь мне попробовать?

Пенроуз заколебался, а Фоллоуфилд поддержал Джозефину:

— Если кто и может уговорить ее сдаться, так это мисс Тэй. А мы будем поблизости, чтобы с ней ничего не случилось.

— Ладно, — махнул рукой Пенроуз, — но в этот раз я тебя просто не выпущу из виду.

На Кинге-Кроссе было не так многолюдно, как обычно, но все же довольно оживленно. Когда Джозефина пришла на вокзал, часы над входом в него пробили шесть, и она поторопилась к огромным табло с расписанием поездов. Как и было оговорено, Пенроуз и Фоллоуфилд остались там, а Джозефина направилась на платформу.

Марта стояла почти в самом начале перрона между двумя готовыми к отбытию составами, в нескольких ярдах от того места, где убили ее дочь, с которой она даже не была знакома. Джозефина подошла поближе и села на скамейку. Уверенная, что Марта ее заметила, она ждала, когда та с ней заговорит.

— Вы были совершенно правы, Джозефина, — сказала наконец Марта, — я ничего не знала о своей дочери, даже ее имени. Какой она была?

— Светлый человек, из тех, в чьем присутствии на душе становится легко, а они об этом даже не догадываются. В ней не было никакой скованности. Теплая, искренняя и очень естественная — такие люди редки. Чистый человек, но именно чистый, а не наивный. Жизнь ее легкой не назовешь: ей непросто было смириться с тем, что она не знала своего происхождения. К тому же в семье, что взяла ее на воспитание, имелись свои сложности. Правда, ее там очень любили, и, похоже, Элспет обладала талантом просто радоваться жизни. Не многим из нас такое дано. — Джозефина вдруг с грустью вспомнила, как смутилась девушка, когда речь зашла о ее романе. — Жизнь Элспет могла вот-вот перемениться: они с Хедли полюбили друг друга, и это, похоже, придало ей большую уверенность в себе. Будущее ей виделось в самых радужных красках. Вы бы на нее порадовались, и она вам тоже была бы рада.

Марта присела рядом с ней на скамейку.

— Что мне очень нравилось в Артуре, так это его умение постоянно находить в жизни что-то необыкновенное. Редкостный он был человек. Когда я находилась рядом с ним, я всегда была счастлива, а после моей супружеской жизни с Элиотом вы можете себе представить, каким это стало для меня открытием. Талант радоваться жизни, о котором вы упомянули, был его сутью. Я рада, что он продолжал жить в его дочери, пусть и недолго.

— В жизни встречаешь немного людей, знакомством с которыми ты гордишься, — сказала Джозефина и сразу вспомнила о Джеке. — Так вот Элспет была из их числа. Хотя, если бы я ей это сказала, она бы, наверное, рассмеялась. Жаль, что нам не удалось познакомиться поближе. — Джозефина посмотрела на Марту. — И мне хотелось бы познакомиться поближе с ее матерью. Я не могу сказать с уверенностью, но полагаю, что Рейф ошибся, когда утверждал, что она на вас не похожа. До того как все это случилось, вы, наверное, были совсем другой.

Марта кивнула:

— Настолько другой, что кажется, будто это была иная жизнь. Я не узнаю саму себя. Та женщина, которую любил Артур, ненавидела подозрительность, насилие и месть — все то, из-за чего мужчины идут воевать. Убийство для нее являлось мерзостью.

— Она жаждала мира и красоты? Очень похоже на Анну Богемскую в романе Винтнера. — Резкий взгляд Марты не остался для Джозефины незамеченным. — Вам, Марта, не надо объяснять мне, почему вы хотели моей смерти. Вы ненавидели меня по той же причине, что и Элиот Винтнер. Но ведь «Белое сердце» написал неон? Его написали вы. Это не его, а ваш роман я якобы украла.

— Да, именно я написала роман, который принес известность Элиоту Винтнеру. Я послала рукопись Артуру в одной из посылок, отправленных из военной библиотеки Мей Гаскел. Элиот или перехватил ее, или нашел среди вещей Артура после его смерти. Я снова увидела свой роман уже в больнице, куда меня поместил мой муж. На чьей-то постели лежала книга, а во всю ширину обложки стояло имя автора — Элиот Винтнер. Он и права-то морального не имел поднимать всю эту шумиху о плагиате и заставлять вас пройти через такие муки.

— Почему же вы не вмешались?

— А как я могла доказать свое авторство? Рукописи не было и в помине, а сил бороться у меня уже не осталось. Я, Джозефина, так боялась Винтнера. Я не хотела за него выходить замуж, но с виду он казался подходящей парой — богатый, не намного старше меня, образованный; мои родители считали, что я просто не могу не принять его предложения. А я была слишком молода и наивна, чтобы с ними спорить. И конечно, за закрытыми дверями он оказался совсем другим, чем казался поначалу.

— Он вас мучил?

Марта горько рассмеялась:

— О да, но эти мучения не были обычными побоями. Нет, он оказался слишком хитер и делал то, о чем я, не стесняясь, не могла говорить в открытую. Он был жесток в постели — по-настоящему жесток. Он гордился тем, что выдумывал все новые и все более изощренные способы оскорбления. Однажды Элиот нашел несколько сочиненных мной рассказов, и с тех пор, в очередной раз поиздевавшись надо мной в постели, он заставлял меня писать о том, что со мной только что проделал, и зачитывать это ему вслух. И я должна была снова и снова переживать свой позор.

Джозефина слушала потрясенная.

— Неудивительно, что вас потянуло к Артуру. Чудо, что после всех этих мук вы вообще смогли быть с другим мужчиной.

— Да, но Элиот точно знал, как разделаться со мной за то, что я сделала, и общество облегчило ему задачу. Женщины вроде меня — забеременевшие не от своего мужа — считались париями, падшими существами. Но страшнее всего то, что, побыв какое-то время в подобном положении, ты и сама начинаешь в это верить. Я испытывала ужасную депрессию, которая стала хорошим поводом для Винтнера, чтобы упрятать меня в психушку. Люди, управлявшие тем заведением, прикладывали все старания, чтобы мы не узнали, что в окружающем мире кое-что меняется к лучшему. Но еще хуже было то, что они подавляли любые проявления женской солидарности: если бы мы могли друг друга поддерживать, нам было бы намного легче, но нас постоянно разделяли и настраивали друг против друга. — Марта открыла сумку и достала из портсигара сигарету; Джозефина молчала в ожидании, когда собеседница придет в себя. — Мне еще, похоже, повезло, — наконец продолжила Марта. — Некоторые провели там десятки лет и не имели надежды выбраться оттуда. Они отличались от других — были просто помешаны на разговорах о грехе и религии; и не имело значения, являлись ли они проститутками, жертвами изнасилования или кровосмешения или просто слабоумными, — их всех научили презирать самих себя.

— И вы там оставались, пока за вами не пришел Рейф? Вы, наверное, уже много лет отчаянно хотели оттуда вырваться?

— И да, и нет. Артур погиб, обоих детей у меня забрали — что ждало меня на воле? Депрессия, знаете ли, жестокая болезнь. Она все умерщвляет — жизнь лишается всех удовольствий, всех красок и всех ощущений. Исчезает все. Даже если бы я оказалась в местах, которые прежде любила, и увидела то, что когда-то доставляло мне радость, не думаю, что для меня хотя бы что-нибудь переменилось. Возможно, мне стало бы еще хуже, и потому я чувствовала даже удовлетворение оттого, что оказалась там, где я была никем. — Она быстро докурила сигарету и бросила окурок на рельсы. — Элиот лишил меня всего — детей, моей книги и моих способностей к творчеству.

— И вашего таланта радоваться жизни.

Марта кивнула:

— Точно. Это чувство трудно объяснить словами. Помню, сразу после того как Элиот ушел на войну, мы с Артуром оказались в Кембридже. Он повел меня в музей, что стоял у дороги рядом с Ботаническим садом, где Артур работал, — там находились его любимые картины. Одну из стен украшали полотна импрессионистов, и мы, потеряв счет времени, стояли перед совершенно необыкновенным пейзажем Ренуара — таким проникновенным, что от него невозможно было отвести взгляд. А рядом с ним висели две картины поменьше: портрет танцующей женщины и портрет женщины, играющей на гитаре. Меня удивило, до чего они выглядели жалкими по сравнению с пейзажем — трудно было поверить, что портреты написаны тем же самым художником. Но Артур сказал мне, что эти портреты нравятся ему даже больше, потому что Ренуар написал их уже в пожилом возрасте, когда руки его были искалечены артритом. Артур считал, что в решимости создавать красоту, невзирая на боль, есть особое благородство. Я всегда помнила его слова и, наверное, чувствовала то же самое. И мне хотелось создавать красоту своим пером, но после того, как погиб Артур и я все потеряла, я просто не в силах была этого сделать. В книгах и произведениях искусства должна присутствовать красота, даже если они начинаются с вопля, но мне как будто кто-то мешал ее отображать. Вы меня понимаете?