Критику никто не любит, вот потому Мина Васильевна стала Стукачом. А ещё она обожала рассказывать о моих грязнючих и офигительно вонючих носках. Детишки дружно ржали, но мало кому известно, что благодаря любимым носочкам - расцеловал бы, родимые! - я чуть ли не единственный на весь лагерь остался при сигаретах.
Под непосредственным руководством Мины Васильевны несколько впоследствии презираемых преподавателей произвели осмотр личных вещей учеников, пока те горбатились под обжигающим солнцем на сборе кабачков и ни о чём не подозревали. Был коварно изъят трёхнедельный лагерный запас сигарет (водку, как продукт жизненно важной необходимости, мудрые дети в первую же ночь предусмотрительно спрятали в соседнем леске - ящиками под покровом темноты выносили). Меня же от конфискации табака избавили обожаемые стоячки, которые я утром в сумку засунул. Подальше от стукаческих глаз, чтоб обо мне на линейке опять не вспоминали. В сумке этой сигареты и лежали. А тот или та, кто содержимое проверить соизволили, увидев мои двухнедельники, - расцеловал бы, дырявые! - далее углубляться постеснявшись. Взыграла, видать, совесть, ощутив полной грудью июльские ароматы. К тому же в чужих вещах рыться нехорошо и неприлично. Воспитанные люди так не поступают. Тем более с высшим образованием. Тем более учителя. Даже если над ними стоят сотни Стукачей.
Вывод: пахучая ломкость носков есть мощный стимулятор, возбуждающий определённые участки головного мозга и выталкивающий из смрадной бездны педагогики атрофированные остатки врождённой интеллигенции. Короче, курево осталось при мне.
На вечерней линейке Мина Васильевна не обошла вниманием нашу палату: постели не застланы, сгущёнка равномерным слоем покрывает треть запорошенного сигаретным пеплом стола, сломана тумбочка, наблёвано в углу... Шакилов опять не постирал носки. Детишки, покачивая опухшими ушами, дружно ржали, но мало кому известно...
Каркуша - наша англичанка, Ирина Леонтьевна, лет около шестидесяти; выкрашенные в рыжий цвет остатки волос и отрывистый, каркающий, голос - бурная молодость, прокуренный голос, ни разу замужем.
- Идут.
- Кто?
- Стукач и Каркуша.
Действительно... идут? Скорее передвигают тела во враждебной среде: каждая травинка и каждый камень обязательно лезут под ноги, пытаются опрокинуть, воздух пружинит, не пускает - не идут, сражаются за сантиметры. И значит... что? Правильно! Помните, как у этого... как его?.. ну, что веник хрен сломаешь, а если по прутику...
Поэтому лучше быть веником.
И две пожилые училки стали веником - они обнялись, чтобы четырьмя конечностями упираться в почву. Ведь знаете: у собачки четыре ноги, позади у неё длинный хвост и... Стоп-стоп-стоп. Остановимся на ногах. Так вот, их четыре. И поэтому собачка бегает и не падает. Понятно? Четыре - не падает, две - упс! Каркуша, как бы это... слегла. Стукач не оставила подругу в беде и своим целлюлитом примяла пять квадратных метров украинского чернозёма. Вечная память жучкам и паучкам, мирно бегавшим в травке на изничтоженных квадратах. Никто не заслуживает ТАКОЙ смерти.
- По-моему, они убацанные.
- Да они на хрен синие.
- Ну ни хуя себе, ни в жисть бы не подумал. Если б кто сказал - не поверил бы.
- Н-да-а-а...
Стукач становится на четыре кости и гордо продолжает шествие в направлении корпуса. В Каркуше здравого смысла, не растворённого алкоголем, осталось чуточку больше, возможно, она вспомнила, что принадлежит к вымирающему виду хомо эректусов. Прилагая неженскую сноровку старого матроса, разгуливающего в шторм по палубе, Ирина Леонтьевна догоняет Стукача на своих двоих, перевитых варикозными венами. Она сверху вниз смотрит на собутыльницу и размахивает руками: то ли предлагает подняться, то ли пытается сохранить равновесие.
Стукач хватает Каркушу за колени, её голова исчезает под платьем Каркуши.
- Они чего? Лесбиянки?! - мой голос звучит слегка перепугано. Меня всегда смущали чрезмерные проявления нежности между девочками.
Но Стукач всего лишь стремится обрести потерянную вертикальность, попутно задирая Каркуше платье до подбородка. Каркуша спешно приводит себя в порядок.
Со стороны теперь может показаться, что две подруги-училки, мучимые бессонницей, устроили небольшой ночной променад: вполне трезво маршируют к лавочке, обрамлённой куцыми кустиками метрах в пятнадцати от нашего балкона.
И вот тут, хе-хе... Раньше цветочки были... В семьдесят пять баба ягодка опять...
Синхронность движений поражает.
Делай раз: трусы опускаются до колен.
Делай два: летние платьица задираются кверху.
Делай три: ноги сгибаются, колени разъезжаются.
Делай четыре: кто-то выкрутил вентиль, сорвав резьбу, до упора, дальше некуда. Водичка, однако, серьёзно хлещет.
Сказать, что мы прозрели - ничего не сказать.
В голове настойчиво вертится: "И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!"
Той же ночью Костик, закутавшись от холода в одеяло, отправился навестить "зелёный домик" на предмет "факс отправить", заодно "позвонить". Примерно на полпути ему повстречалась сильно штормовая Татьяна Павловна. Она неуверенно брела, ощупывая пальчиками пространство перед собой. То ли Костик сам был конкретно нетрезв, то ли рефлекторно сработало вывихнутое в раннем детстве чувство юмора. Он развернул одеяло и натянул в руках перед диафрагмой - спрятался, называется. Через пару секунд пальцы Татьяны Павловны (она при свете белого дня ни перца не видит, а ночью, да ещё под кайфом...) ткнулись в одеяло. Как раз в районе Костярыной груди. Потом опустились к животу. Потом чуть ниже...
- Стена, - громко вздохнула Татьяна Павловна и совершила сложнейший манёвр обхода. - Сплошной камень и железобетон.
Костик польщёно терпел до сортира и только там позволил излиться своим чувствам. Его так подбрасывало от хохота, что сонная стайка девчушек-восьмиклассниц не решилась войти в дамское отделение, с перепугу постеснялись, малолетки...
И была ночь, и был день, и настали сумерки.
Линейка.
Обязательная ежевечерняя подкормка комаров.
То тут то там слышны специфические хлопки - удары наносятся наотмашь, не жалея сил: до красных пятен и гематом. Массовый мазохизм какой-то.
Я тоже усердно рукоприкладствую, но мелкие твари всё равно умудряются - сверхзвуковая колхозная порода - осчастливить руки и шею быстро распухающими укусами. Н-да, городские насекомые проще и умирают не как монстры в американских ужастиках, а с первого раза.
Кажется, эта пытка никогда не закончится: комары свирепствуют, Арина Ивановна (за глаза Пупсик) с обидой, плавно переходящей в личную, вещает о том, что норма опять не выполнена, что бригадиры недовольны (кто-то на поле устроил костёр из восьми ящиков), что она в который раз повторяет, что нельзя воровать арбузы с колхозной бахчи, потому что... бу-бу-бу, тра-ля-ля, тра-ля-ля... нельзя, и всё тут!
Когда же эта дура заткнётся-то, а? - и можно будет заныкаться за "зелёным домиком", и покурить. Нормально, по-человечески, покурить. И, главное, не слышать ЕЁ БРЕД.
ТИШИНА.
Тишина?!
Пауза?
Я уже чувствую, как дым через бронхи попадает в лёгкие и оседает вредностями на пористых тканях. И это классно, и это офигительно. Только бы не слышать БРЕД...
Пауза. Стукач вглядывается в строй:
- И теперь главное: кто-то... какой-то... невоспитанный... подонок... кто-то, извиняюсь за выражение, под первым балконом во втором корпусе... со стороны поля... извиняюсь за выражение, нагадил!
- Не добежал до туалета, - демонстрирует тонкий сарказм Пупсик. Ха-ха.
- Вот-вот. Это же, это же... у меня нет слов. Впервые в моей практике! Кто сделал - хотя бы уберите!
Но в толпе школьников, угрюмо моргающей злыми, воспалёнными от недосыпа глазами, тоже есть юмористы. Одинокий глас народа:
- А может, это собачка?
Дружный смех.
Но Стукач не ведётся:
- Собачка?! Нагадила и газеткой прикрыла?!
