Нередко Аракчеев отмечал в журнале Комитета министров, что согласен с мнением членов Комитета. Александр в таких случаях, как правило, писал: «И я равномерно согласен с сим мнением». Когда же мнения министров расходились и граф Аракчеев присоединялся к одному из них, то он приписывал к изложению мнений министров такую, например, фразу: «Я согласен с последним». Александр в подобных ситуациях часто заносил в журнал: «И я равномерно предпочитаю последнее мнение».
Первыми, кто ощутил на себе резкое усиление влияния Аракчеева, были господа министры. С назначением графа докладчиком по делам Комитета министров были отменены личные доклады министров государю. Отныне каждый из них мог обратиться к Его Величеству не иначе как через посредство Аракчеева. Это означало умаление власти министров, так как их возможности влияния на императора, а значит и на принятие решений по государственным делам резко ограничивались. Среди министров не могло, естественно, не возникнуть недовольства графом Аракчеевым. На заседаниях Комитета не раз возникал ропот, имели место и прямые выпады против введенного Александром нового порядка.
На заседании Комитета министров 28 декабря 1818 года тогдашний министр финансов граф Д. А. Гурьев с нескрываемым раздражением заявил: «Правительство, установив общего докладчика и уничтожая оным звание министра, пусть уже обяжет его и всею ответственностью по делам, в Комитет представляемым». Граф Аракчеев, уже привыкший за истекшие два года к своей новой роли, дававшей ему великую власть над министрами, ответил на заявление Гурьева с полным достоинством: «Заключение сие ни до кого более относиться не может, как до меня. Я нахожу таковое выражение в собрании государственных чиновников неприличным и обидным не только в отношении к одному моему лицу, но даже в отношении ко всякому другому, который бы подобно мне находился при исполнении особых поручений Его Величества. Собственная честь каждого из нас, занимающих высшие места в Правительстве, должна охранять взаимные наши друг к другу обязанности; и самым летам нашим свойственно уже более скромности, чтобы не позволять себе оскорбительные выражения, особенно по делам государственным, в которых польза Отечества нашего должна быть единственной целью наших сил и дел. Я покорно прошу Комитет министров приказать все сие, яко всеми гг. членами Комитета слышанное, записать в журнал и представить Государю Императору со всеподданнейшею моею просьбою об увольнении меня от управления делами Комитета с доведением до высочайшего Его Величества сведения тех неудобств, которые г. Министр финансов находит в ходе дел, учрежденном правительством. Мое знание, мои лета и те правила, кои в служении Отечеству я принял и в течение многих лет постоянно сохранял, обязывают меня для пользы онаго всем жертвовать и отнюдь не быть помехою в делах государственных».
Государь император просьбы Аракчеева об увольнении от управления делами Комитета министров не принял, граф Гурьев был посрамлен. Иначе произойти и не могло — Аракчеев вошел в силу уверенно и надолго. Недаром стали звать его в шутку «Силой Андреевичем». И в этой шутке была большая доля правды.
Можно только поразиться, как быстро граф Аракчеев утвердился на вершине власти, как быстро стал первым сановником империи — единственным вельможей в России, если говорить словами Карамзина. Инженер-капитан И. Р. Мартос [168]заступил на должность адъютанта к Аракчееву в феврале 1816 года. Записки свои он составил в 1818 году, и в мемуарной литературе это, пожалуй, самое раннее свидетельство того, каким был Аракчеев в первый год после того, как император Александр сделал его своим докладчиком по делам Комитета министров и Государственного Совета. «1816-й год я адъютантствовал при графе в Петербурге, — вспоминал Мартос. — Должность самая пустая — дежурить в прихожей комнате и зевать на Литейную улицу, которую и исправлял я, как умел. Надобно вам знать, что граф часто давал мне и прочим намеки, что кто служит при нем адъютантом, должен вменять себе в особую честь, чего мы не догадывались и подлинно как были просты. Его влияние при дворе было самое сильное, одним словом — друг царя, первый министр, должность приятнейшая — делать добро, творить людей счастливыми, отереть слезы невинности, быть защитником противу несправедливости и, владея сим небесным даром, так сказать, выдти вне сферы обыкновенного человека и передать свое имя, подобно Колбертам, Сюллиям [169], Долгоруким, потомству и бессмертию».
Другое свидетельство того, что уже в 1816 году граф Аракчеев вошел в силу небывалую, принадлежит H. M. Карамзину. В начале февраля названного года Николай Михайлович приехал в Петербург с тем, чтобы встретиться с государем и получить от него разрешение и средства на печатание первых восьми томов своей «Истории государства Российского». Историк восторженно был встречен молодыми дворянами — почитателями его таланта, с радостью принимался в домах столичной знати, приглашался и великими княгинями, и вдовствующей императрицей Марией Федоровной, наконец, и супруга Александра I императрица Елизавета Алексеевна не упустила случая радушно принять Карамзина у себя, хотя и была нездорова. Один лишь император Александр, ради встречи с которым Николай Михайлович, собственно, и приехал в Петербург, никак не отвечал на просьбу его о приеме. «Уже три недели я здесь и теряю время на суету: не подвигаюсь вперед и действительно имею нужду в терпении, — жаловался Карамзин своей жене в письме от 24/25 февраля. — Почти ежедневно слышу, и в особенности через великую княгиню (Екатерину Павловну. — В. Т.), что Государь благорасположен принять меня — и все только слышу. Видишь, как трудно войти в святилище Его кабинета».
Трудность сия объяснялась просто: на входе в «святилище» государева кабинета стоял Аракчеев. Когда Карамзину сказали, что попасть к Александру можно не иначе как через всесильного графа, он возмутился. Нет, это не для него, он скорее возвратится домой, чем обратится к временщику. «Не заключат ли, что я пролаз и подлой искатель? Лучше, кажется, не ехать», — делился Карамзин своими сомнениями с супругой. Но Алексей Андреевич, как оказалось, сам желал видеть знаменитого писателя-историка. 10 марта Николай Михайлович сообщал жене: «Фактотум графа Аракчеева, об котором я писал к тебе, передал мне через Вельяшева, что граф желает видеться со мною и говорит: «Карамзин, видно, не хочет моего знакомства: он приехал сюда и не забросил даже ко мне карточки!» В тот же день Николай Михайлович, надев мундир, отправился в дом Аракчеева и оставил там свою карточку. Через три дня от графа пришло приглашение, и вечером 13 марта историк встретился с ним в его доме и проговорил более часа.
«Он несколько раз меня удерживал, — писал Карамзин сразу по возвращении из дома Аракчеева своей жене. — Говорили с некоторою искренностию. Я рассказал ему мои обстоятельства и на вызов его замолвить за меня слово Государю отвечал: «Не прошу, Ваше Сиятельство, но если вам угодно и если будет кстати» и проч. Он сказал: «Государь, без сомнения, расположен принять вас, и не на две минуты, как некоторых, но для беседы приятнейшей, если не ошибаюсь». В заключение данного письма от 13 марта Карамзин сообщал, что граф Аракчеев обязался способствовать его скорейшему свиданию с государем и даже заверил его, что это откладывание не продолжится. И действительно, вечером 15 марта Карамзин был принят императором. Причем ему не пришлось ждать в приемной ни минуты. Александр встретил Николая Михайловича как старого своего друга и час сорок минут провел с ним в разговоре, по признанию самого историка, «искренном, милостивом, прекрасном». На издание «Истории государства Российского» Его Величество пожаловал из своих средств 60 тысяч рублей и разрешил печатать ее без цензуры.
Мнение историка-писателя о графе Аракчееве изменилось в лучшую сторону после первой же беседы с ним. «Вообще я нашел в нем человека с умом и с хорошими правилами, — делился Карамзин своими впечатлениями о графе в письме к супруге от 13 марта 1816 года. — Вот его слова: «Учителем моим был дьячек: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнять волю Государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться: теперь уже поздно». Не подумай, милая, что это насмешка; нет, он хорошо трактовал меня, и сказанное мною не могло подать ему повода к такой насмешке».
