«Я никогда не сумневался в усердии их к Императорскому престолу, — добавлял граф к своему сообщению, — и тем более всегда надеялся на их верность, что с самого начала командования моего Отдельным Корпусом военных поселений я всегда и непрестанно строго наблюдал о внушении войскам моего начальства таковой священной их обязанности».

19 декабря 1825 года Николай издал рескрипт, в котором подтверждал статус Аракчеева при императорском дворе, приданный графу покойным государем:

«Граф Алексей Андреевич!

В Бозе почивающему императору Александру Павловичу благоугодно было учредить военные поселения для пользы государства нашего, и вы, будучи всегда точным и верным исполнителем воли его, успели достигнуть цели благих его намерений. Предполагая и вменяя себе в обязанность поддерживать устройство начатого дела, я надеюсь, что вы будете мне воспомоществовать в оном с тем же чистым усердием, которое всегда отличало вас в глазах покойного императора, и вследствие того предоставляю вам действовать теми постановлениями и узаконениями, кои доселе по военному поселению были изданы, и в случае надобности повелеваю вам входить ко мне с докладами и испрашивать разрешения тем самым порядком, как исполняли оное при покойном государе.

Пребываю к вам всегда благосклонный Николай».

Однако на следующий день государь подписал рескрипт, освобождавший Аракчеева от должности управляющего Собственной Его Императорского Величества канцелярией, и указ, увольнявший его от заведования делами Комитета министров. Проекты этих высочайших актов были подготовлены самим графом, но окончательный вариант написан Николаем I.

Текст первого из них гласил: «Граф Алексей Андреевич! Желая сохранить здоровье ваше, столь сильно потерпевшее от поразившего нас общего несчастия, и столь мне и Отечеству нужное, для окончания предпринятого вами устройства военных поселений, памятника благодетельных намерений покойного государя, отца нашего, вам к исполнению вверенному, нашел я удобным перевести Собственную Мою канцелярию в непосредственное мое заведывание; канцелярию же Комитета министров вручить управлению директора оной… Гежелинскому. С истинным уважением есмь на всегда ваш искренно доброжелательный. Николай».

Указ Комитету министров, изданный также 20 декабря, был коротким: «По желанию и просьбе генерала графа Аракчеева, увольняю его от заведывания делами Комитета гг. Министров, а Канцелярию онаго повелеваю поручить управляющему делами сего Комитета действительному статскому советнику Гежелинскому».

Алексей Андреевич понимал, что с новым императором у него не будет таких доверительных взаимоотношений, какие были с прежним государем. Поэтому и решил уйти с государственной службы. П. Г. Дивов, весьма осведомленный о том, что происходило при царском дворе, занес в свой дневник 3 января 1826 года следующую запись: «Граф Аракчеев был очень обласкан императором, но, несмотря на все высказанное ему доверие и на старания его друзей, которые уговаривали графа не порывать связи с Двором, он решил окончательно не вмешиваться более в дела: любимец его генерал Клейнмихель имел уже три раза аудиенцию у императора».

После трагических событий осени и зимы 1825 года граф Аракчеев стал как будто другим человеком.

В двадцатых числах февраля 1826 года через Новгород по пути из Таганрога в Петербург должны были провозить тело усопшего императора Александра. Аракчеев выпросил у Николая позволение взять на себя организацию всей церемонии встречи тела своего августейшего благодетеля. В течение нескольких дней он лично обучал монахов, чиновников и солдат, как подходить к гробу, прикладываться к нему и отходить.

23 февраля траурная процессия подошла к заставе города. Аракчеев встречал ее верхом вместе со всем своим штабом. У каждой церкви делались остановки и служились литии. В Софийском соборе, где заранее сделан был роскошный катафалк, устроили прощание с телом императора для населения города.

Когда процессия выступала из Новгорода, произошло событие, очень задевшее самолюбие Аракчеева. Алексей Андреевич хотел стать на колесницу, но молодые флигель-адъютанты — вот дерзость! — не допустили его туда. Граф — грозный временщик при покойном императоре — вынужден был испрашивать специальное позволение на то, чтобы занять почетное место, у возглавлявшего процессию графа Орлова. И когда тот разрешил, флигель-адъютанты все равно настояли на том, чтобы Аракчеев занял лишь левую сторону, а сами остались на правой.

Мелкий эпизод со всей ясностью показал Аракчееву, что в нем перестали уже видеть прежнего могущественного вельможу. Вся власть его, все влияние были в Александре и со смертью Александра тоже умерли.

Утрата могущества, как ни чувствительна она для того, кто долгие годы им пользовался, сама по себе все же не столь мучительна, сколь происходящая вследствие этой утраты перемена в отношениях людей. Аракчееву выпала тяжкая участь лицезреть, как люди, совсем недавно еще неистово его славившие, ныне с такой же неистовостью демонстрировали свою ненависть к нему. Граф писал об этом в письме к Николаю I от 13 марта 1826 года [206]: «Я наверное могу уверить Ваше Императорское Величество, что ни один ваш подданный в сем суетном мире не был никогда так успокоен, как я, несчастный, но верной слуга Государю и Отечеству, обрадовался полученною ныне вашею собственноручною запискою. Да наградит вас за оное Господь Бог всеми благами мира сего какие Ваше Величество только желает.

В воспоминании сем вашем забытого ото всех людей, не только знавших меня, но и с подлостью поклонявшихся, ибо они помнят только блага мира сего в веселые дни жизни нашей; а не в скорбные и печальные! — я вижу вновь милости покойного моего отца и благодетеля Александра Павловича, который, находясь ныне у престола Божия, упросил, видно, Всевышнего творца вложить сию христианскую мысль в сердце нового царя, окруженного блестящею свитою, вспомнить и о сироте несчастном.

Скорбь моя останется вечно, я любил служить моему благодетелю, был им любим, а потому и был сщастлив; имел его к себе доверенность, но никогда не употреблял ее во зло; то буду и ныне Ему вечно предан всею моею душою».

Но не все из тех, кто знал графа и поклонялся ему прежде, забыли его, едва утратил он могущество. Не бывает в жизни человека утрат без приобретений. Лишившись прежней власти и влияния, Алексей Андреевич приобрел взамен возможность отличить почитавших его искренно от тех, кто лишь притворялся и льстил. И искренние почитатели в эту тяжкую для него пору, к немалому его утешению, нашлись. «Чтить и любить искренно особу Вашу есть и будет приятнейшею для меня до конца дней моих обязанностию. Истинная моя преданность к Вам всегда основывалась на чистейших чувствованиях благодарности за Ваши благодеяния, оказанные мне без заслуг моих, по-особенному токмо расположению Вашему, щастливит трудящихся на пользу службы; личная же благосклонность, которой Вы изволите беспрерывно удостаивать меня, запечатлена навек в памяти моей. Щастливым бы я себя почел, если б встретился в жизни моей какой-либо случай подтвердить сии правдивые изречения мои самым делом» — с такими словами обращался к графу 12 апреля 1826 года Алексей Малиновский. Надо ли говорить, что для истерзанной аракчеевской души они были настоящим лекарством. В самом деле, что могло быть для нее более успокоительным, чем такое восклицание: «Действия Ваши поставили Вас на ту степень справедливости и бескорыстия, до которой и самая зависть досязать не в силах!»

В тяжелые для Аракчеева времена поддержал его и другой немало ему обязанный человек — князь Юсупов. «Известно Вашему Сиятельству, как я вас люблю и почитаю, — писал он в Грузино 19 апреля 1826 года. — Вы меня совсем забыли, будьте уверены в моей к вам преданности, и сколь я желаю, чтобы вы всегда были уверены в оной».

Подобные сладостные для Алексея Андреевича голоса были, однако, редки. Они терялись в общем вопле ненависти, ставшем особенно громким и разнузданным с того момента, как лишился он прежней власти, растворялись в потоке несшихся в адрес бывшего временщика оскорблений. Генерал-адъютант прусского короля Фридриха Вильгельма IV Фон-Герлах, пребывавший в рассматриваемую пору в Петербурге, записывал в свой дневник 14 марта: «В публике недовольны тем, что император не выказывает большего презрения «каналье Аракчееву», для которого жестокость есть отрада, и что его креатура Муравьев еще служит в императорском кабинете».