В дополнение ко всем болезням Аракчеева стала посещать в это время бессонница, и все чаще и чаще. Находившемуся при нем доктору прибавилась забота — коротать ночи с капризным, по малейшему поводу раздражительным графом. Пытаясь заснуть, Алексей Андреевич ложился на диван, а доктора сажал рядом. Час-два обыкновенно молчал, тяжело вздыхая. Но затем начинал проявлять свой характер. Протягивал, к примеру, доктору руку и просил:

— Пощупай мне пульс!

Доктор выполнял просьбу.

— Что я болен? — вопрошал граф.

— Да, ваше сиятельство, вы больны.

— А знаешь ли, отчего я болен?

— Не знаю, ваше сиятельство!..

— Ну, так я тебе скажу: оттого, что ты дурак!

Обругав бедного доктора, Аракчеев чувствовал облегчение. Некоторое время вновь молчал, пытаясь заснуть. Вздыхал, призывал на помощь Бога — напрасно. Тогда вновь принимался за доктора.

— Что же ты все сидишь? — скажет, бывало, ему. — Ты бы походил!

Доктор начинал ходить взад-вперед по кабинету. Граф успокаивался, да ненадолго.

— Ты мне и вздремнуть не даешь, — заявлял он вдруг, — все ходишь, хоть бы посидел.

Доктор опять садился. И так продолжалось иной раз в течение всей ночи.

Аракчеева и Александра связывали три десятилетия совместной деятельности и дружбы. При тех отношениях, которые существовали между ними, при той роли, какую играл в механизме управления империей граф, при тех политических правилах, какие исповедовал государь, — что могло разорвать данный их союз? Разве что смерть кого-то из них.

Алексей Андреевич был уверен, что умрет первым…

1 сентября 1825 года Его Величество отправился из Царского Села в Таганрог. Граф Аракчеев остался в Петербурге. Он имел у себя маршрут путешествия императора с обозначением дат и названий населенных пунктов [196]. В первый день сентября Александр намеревался доехать до Романшина, во второй — до Боровичей и т. д. Аракчеев должен был, управившись с делами в Петербурге, пуститься следом за ним: в Таганроге их обоих ждало одно большое дело, к которому долго не решались они серьезно приступить и лишь накануне решились. Дело это было связано с тайными обществами. В распоряжении Александра находились списки дворян-заговорщиков и было достаточно много известно об их намерениях и действиях. Знал об этом и Аракчеев. Надлежало принять серьезные меры по пресечению заговора.

Можно предполагать, сколь энергично действовал бы Аракчеев, поручи ему император разобраться с заговорщиками. Ведь это был заговор не только против Александра, но и против графа-временщика. Будущие декабристы не скрывали, что одной из главных причин, по которой они стали на путь организации заговора, был «зловредный» любимец Александра, «змей» и «людоед» Аракчеев. В. Ф. Раевский писал впоследствии в своих воспоминаниях: «1812, 1813 и 1814 годы загладили Аустерлицкую бойню и постыдный Тильзитский мир и доказали Европе всю силу или могущество не правительства, а народа русского. Не только немцы, но англичане и французы с уважением встречались с русскими офицерами, любовались сильными, стройными, боевыми и всегда веселыми русскими солдатами. Победа за победою положили конец войне. В 1816 г. войска возвратились в Россию. Избалованные победами, славою и почестями, они встретили в отечестве недоверие правительства, неуважение к храбрым начальникам и палочную систему командования. Аракчеев был временщик. Тупой, бесчувственный, мелочный капрал, проживший всю жизнь в Петербурге, он был самый гнусный раб царя и палач народный. Военные поселения, это злодейское учреждение, погубило тысячи народа — история выскажет, что такое эти поселения! Вместо военных, храбрых генералов всю власть, все доверие отдавали таким начальникам, как Рот, Шварц, Желтухины. Знаменитым генералам Отечественной войны оказывали только наружное уважение». Автор этих злых строк не знал ни Аракчеева, ни правды о военных поселениях, но, видно, очень велика была его обида, если он писал такое.

Скорее всего, Александр не стал бы устраивать открытого суда над заговорщиками — не имел он морального права судить их, ибо сам участвовал в молодости своей в заговоре (да не просто участвовал: не согласись он занять трон вместо отца своего, не случилось бы ни заговора, ни убийства отца). Но аресты, содержание под стражей, следствие, допросы — все это было бы. А кое-кто, быть может, и сгинул бы навсегда в каменном мешке какой-нибудь крепости в полной неизвестности для общества. И можно не сомневаться, главным палачом во всем этом деле выставлен был бы граф Аракчеев.

Судьба не позволила Алексею Андреевичу взять на свою репутацию еще одно черное пятно.

В четверг 10 сентября граф встал, как обычно, в пять часов утра. Сперва приготовил к отправке государю императору требуемые дела, затем с восьми часов утра занялся проверкой качества строительных работ в Селищах — месте расположения гренадерского полка своего имени. После этого, в двенадцать часов дня, он намеревался отобедать и поехать в Грузино, находившееся верстах в тридцати от Селищ. Но качество работ оказалось плохим, и граф стал разбираться с виновниками. Поэтому задержался в полку дольше, чем предполагал.

Около часу дня к Алексею Андреевичу подошел доктор Карл Христианович Даллер [197]и сообщил, что из Грузина прибыл нарочный (это был грузинский голова Павел Шишкин) с нехорошим известием: отчаянно заболела Настасья Федоровна и надежды на выздоровление никакой. Услышав эту весть, Аракчеев побледнел и зашатался. Спросил, готова ли коляска. Предусмотрительный Даллер приготовил ее заранее. Бросив все дела, забыв про обед, граф помчался в Грузино. К нему присоединились доктор и командир полка полковник Ф. К. фон Фрикен.

Между тем Настасья Федоровна в действительности не заболела, а была зарезана одним из дворовых людей. Даллер знал об отношении Аракчеева к этой женщине и, желая постепенно подготовить его к жестокой правде, не сказал ему, что произошло на самом деле. Половину дороги граф мучился неизвестностью о состоянии своей возлюбленной. Однако на подъезде к Грузину ему повстречался штабс-капитан Кафка. Алексей Андреевич остановил коляску и спросил его о Настасье Федоровне. Кафка, не догадываясь, какой удар нанесет графу правдой, простодушно ответил: «Нет никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице».

Аракчеев сначала застыл, как столб, а потом — когда дошел до него смысл сказанного — заревел диким голосом. Выскочил из коляски и бросился в траву, стал драть ее, рвать волосы на себе, крича при этом: «Убили, убили ее, так убейте же и меня, зарежьте поскорее!» Доктору с большим трудом удалось успокоить его и усадить обратно в коляску.

Когда Алексей Андреевич прибыл в имение, Настасья уже лежала на столе. Увидев ее мертвую, он впал в такое отчаяние, что, казалось, помешался рассудком. С рыданиями выскочил во двор к собравшимся возле дома дворовым, среди которых находился и убийца, еще ему неизвестный, рванул на груди своей мундир и закричал диким голосом: «Режьте меня! Лишайте, злодеи, жизни! Вы отняли у меня единственного друга! Я теперь потерял все!»

Бывший в Грузине Михаил Шумский, видя надрывное отчаяние Алексея Андреевича, послал гонца с сообщением о происшествии к отцу Фотию. Тот прибыл на следующий день и до самых похорон убиенной не отходил от Аракчеева, стараясь успокоить его объятую горем душу [198]. И несчастный граф немного успокоился.

Но когда совершалось погребение Настасьи и гроб с нею опустили в могилу, Аракчеев опять взъярился, в отчаянии кинулся за гробом, призывая истошным воплем зарезать его немедля и закопать вместе с Настасьей, без которой жизнь ему не нужна. С большим трудом его, всего в ушибах и царапинах, удалось вытащить из могилы.

Похоронил Алексей Андреевич свою Настасью в Грузинском соборе возле могилы, приготовленной для себя. На плите была сделана надпись: «Здесь похоронено тело мученицы Анастасии, убиенной дворовыми людьми села Грузина, за безпредельную и христианскую любовь ее к графу».