9 декабря.

Я посетил двух осужденных арестантов – Доуза и Бленда – и молился вместе с ними. О боже, дай мне спасти хоть одну душу, которая заступится за меня перед тобой! Дай мне вызволить из ада хотя бы одну живую душу! Я докучаю тебе молитвами. О господи! Снизойди ко мне! Подай мне знак. Ведь ты когда-то давал его людям, которые молились не более неистово, чем я. Так учит Писание, Писание, в которое я верую, да, верую. Подай мне знак, хотя бы самый ничтожный. О господи! И я больше никогда ее не увижу. Я дал себе клятву. Ты видишь мое горе, мои муки и мое отчаяние. Ты знаешь, почему я люблю ее, ты знаешь, как я стремлюсь внушить ей ненависть ко мне. Неужели это не жертва? Я так одинок – одинокий человек, любящий одно-единственное существо на свете. Но что для тебя любовь смертного? Жестокий и неумолимый, ты обитаешь на небесах, созданных для тебя людьми, и ты презираешь людей. Неужто тебе мало всех сожжений святых и невинно убиенных? Неужто ты, бог мести, гнева и отчаяния, не насытился слезами и кровью? Господи, пожалей меня! Ты сжалишься надо мной – потому что ты являлся в образе человека! Ты – святой спаситель, к ногам которого припадала Магдалина! И ты, чистый и святой, ибо страдания твои омыли тебя святостью, обратился к своему жестокому богу, чтобы он спас тебя. В память о том мгновении, когда ты увидел, что господь покинул тебя, – не покидай меня! Господи, сжалься над грешным рабом твоим!

Больше не могу писать. Уста мои будут возносить тебе молитвы. Я буду громко взывать к тебе. Я буду неистово к тебе взывать, чтобы весь мир услышал мои стенания и содрогнулся бы от твоего молчания. О, несправедливый и безжалостный бог!

14 декабря.

Откуда эти кощунственные речи, вырвавшиеся у меня в моем отчаянии? Какое безумие поразило меня, ввергнув мою душу в состояние лихорадочного бреда? Мною овладел дьявол, я стал похож на того безумца из древних времен, который блуждал среди могил, стенал и разрывал на себе одежды. Целую неделю я ничего не сознавал, кроме этой страшной душевной пытки. Хотя я каждодневно выполнял свои пасторские обязанности, но выполнял их словно во сне, как человек, бессознательно повторяющий привычные действия. Люди с удивлением смотрели на меня. Сумасшедший ли я или только на грани безумия? О боже, тебе исповедуюсь в страданиях своих, – сохрани мне разум, не дай мне стать посмешищем для зевак, которые будут либо жалеть меня, либо указывать на меня пальцем! Пощади меня хоть немного в своем милосердии! Сделай так, чтобы кара твоя не настигла меня здесь. Сделай так, чтобы ее память обо мне не была бы омрачена воспоминаниями о моей грубости и жестокости. Пусть лучше она вспоминает обо мне как о неблагодарном негодяе, каким я стараюсь казаться ей, но только не дай ей увидеть меня таким.

В декабре, примерно числа 8-го, миссис Фрер заметила внезапную и непонятную перемену в поведении капеллана. Однажды днем он зашел к ней, и после странного и бессвязного рассказа о тяготах тюремной жизни и об ужасном положении некоторых каторжан вдруг неожиданно стал расспрашивать ее о Руфусе Доузе.

– Я не хочу думать о нем, – сказала она, содрогнувшись. – Он снится мне ночью в страшных кошмарах. Дурной он человек. Когда я была еще девочкой, он покушался на мою жизнь, и если бы не мой муж, он бы убил меня. С тех пор я видела его только один раз – это было в Хобарт-Тауне, когда его снова поймали.

– Иногда он говорит со мной о вас, – сказал Норт, пристально глядя на нее. – Как-то даже он попросил меня дать ему розу, сорванную в вашем саду.

Сильвия побледнела.

– И вы дали ему эту розу?

– Да. А почему бы нет?

– Конечно, это пустяк, но все-таки… каторжнику!

– Вы не сердитесь?

– О нет! Почему я должна сердиться? – И она принужденно рассмеялась. – Странная причуда для такого человека, вот и все.

– А мне вы не дадите другую розу, если бы я вас попросил.

– Почему же нет? – проговорила она, в смущении отворачиваясь. – Вам – другое дело. Вы – джентльмен.

– О, далеко нет! Вы меня ведь совсем не знаете.

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что было бы лучше нам никогда не встречаться.

– Мистер Норт! – Испугавшись дикого блеска его глаз, она торопливо встала с кресла. – Как странно вы; со мной говорите!

– О, не волнуйтесь, сударыня. Я ведь не пьян! – ответил он, сердито подчеркнув последнее слово. – Пожалуй, мне лучше уйти. Чем меньше мы будем видеть друг друга, тем лучше.

Глубоко изумленная и задетая столь неожиданной резкостью, Сильвия позволила ему уйти и не проронила ни слова. Она видела, как он прошел через сад, хлопнул калиткой, но она не видела страдания, написанного на его лице, и яростного взмаха его руки, когда, скрывшись из глаз ее, он проклинал себя за то, что так унизил себя перед нею. Она думала о том, как странно он себя вел, и ее беспокойство все возрастало. Немыслимо вообразить, что он был пьян – в этом пороке она меньше всего могла его заподозрить. Очевидно, это были последствия недавней его лихорадки, которая приковала его к постели и, вероятно, еще не прошла. Погрузившись в размышления и догадки, она встревожилась, поняв, как много значит для нее благополучие этого человека.

На следующий день они встретились. Он поклонился и быстро прошел мимо. Это уязвило ее. Неужели она обидела его каким-нибудь неосторожным словом? Она попросила Мориса пригласить капеллана к обеду, и, к ее изумлению, он отказался прийти, сославшись на болезнь. Гордость ее была задета, и она отослала ему обратно все книги и ноты.

Не в силах преодолеть унизительное для нее любопытство, Сильвия поинтересовалась у слуги, передавшего пакет, каков был ответ капеллана.

– Он ничего не сказал – он засмеялся. Засмеялся! Он презирает ее за глупость! Такое поведение недостойно джентльмена. Конечно, ей следует забыть, и как можно скорее, о существовании этого человека. Порешив так, Сильвия стала особенно терпеливой с мужем.

Прошла неделя, а мистер Норт все не появлялся. К несчастью для бедного капеллана, самопожертвование такого рода повлекло за собой иные последствия, которых ему, несомненно, хотелось бы избежать. Возможно, если бы их общение продолжало носить столь же размеренный характер, то новые обстоятельства и новые впечатления стерли бы из памяти этот незначительный эпизод, вернув их отношения в прежнюю колею, и Сильвия, вероятно, никогда бы не узнала, что питает к капеллану какие-то иные чувства, кроме почтения. Но внезапное исчезновение ее задушевного друга раскрыло ей всю пустоту одиночества, на которое она была обречена. Давно уже с горечью она призналась себе, что муж был ей чужим. Его общество не приносило ей радости, и потребность найти чье-либо понимание и сочувствие побудило ее искать утешение на стороне. Она поняла, что любовь Мориса к ней давно уже отпылала: унизительно было признаваться в том, что его любовь была всего-навсего плотской страстью, что она истлела, сгорев в собственном огне. К несчастью, многие женщины приходят к такому же выводу, но у большинства из них находятся какие-то другие утешения. Если бы Сильвия вращалась в фешенебельном обществе, она открыла бы для, себя отдушину в беседах с остроумцами или внимании достойных людей. Если бы судьба забросила ее в город, она могла бы стать одной из тех очаровательнейших женщин, что собирают у себя за ужином цвет мужского интеллекта, предоставляя своему мужу откупоривать бутылки шампанского. Прославленные женщины, покидавшие домашний очаг с тем, чтобы восхищать и потрясать мир своими талантами, почти всегда были несчастливы в семейной жизни. Но бедняжке Сильвии была уготована иная участь. Предоставленная самой себе, она не могла утолить свою боль плодами собственного воображения, в лишь встретив человека намного старше ее, человека, побудившего ее открыть свою душу, человека, общества которого она искала, к совету которого прислушивалась, впервые в жизни она забыла о своих горестях. Впервые в жизни ее душа, подобно цветку, потянулась к солнцу и расцвела под его благотворным влиянием. Когда же это солнце вдруг неожиданно скрылось, ее душе, уже привыкшей к теплу и свету, стало холодно от этого мрака, и она с отчаянием взирала на свое унылое и безнадежное будущее. Словом, она поняла, что общество Норта стало для нее насущно необходимым, лишившись его, она впала в мучительную тоску, и присутствие мужа было слабым для нее утешением.