Старик говорил вязким, гипнотическим голосом, ухватившись за корешки подсознания, как берут за веревки марионетку и начинают управлять ею с профессиональным мастерством.

— Черт, что ты сказал? — произнес Филиппо, словно в трансе. Как человек, пытающийся очнуться ото сна, постепенно переходящего в кошмар.

— То, что слышал, дорогуша. Я — то есть мы, вы и они — живу в твоих самых страшных снах.

Филиппо понял, что перед ним помешанный. И ощутил, что он стал легким. Можно сказать, бесплотным. Может, ему и в самом деле снился сон. Но он тут же отогнал от себя эту мысль как бредовую.

— Мне надо идти.

— К кому? К отцу?

Филиппо обернулся и посмотрел в глаза этого странного старика, высящегося перед ним, черного как ночь, но не внушающего доверие, не как тени сосен и кленов. Посмотрел в горящие, как звездные галактики, глаза, только маленькие и острые: гвозди, готовые вонзиться в душу.

— Черт, откуда ты знаешь о моем отце? Кто ты, на хрен, такой?

— Я знаю все об отцах и все о детях. Я знаю, что отцы и дети — это бесформенный пульсирующий внутренний орган мира. Калеки, двигающиеся без ног, полчища с ломающимися голосами. Чем бы ты действительно хотел заняться, когда вырастешь, дорогой?

Филиппо заметил, что из узких губ старика течет липкая беловатая слюна, как у зверей. Как у собак, почуявших кровь. Филиппо сглотнул и ответил:

— Боксом, — но голос опять предал его, как и два часа назад с отцом.

— Как же это замечательно, как замечательно, как замечательно! — воскликнул старик, дико приплясывая. Потом резко остановился, уставившись в глаза Филиппо. Голос его изменился. Теперь он стал гораздо писклявее, чем у мальчика, металлический, уродливый, леденящий душу; поры Филиппо расширились, как если бы каждая клеточка его тела погрузилась в глубину сточного канала. — Подумай только, как расстроился бы отец, узнав, что ты захотел стать этим, ну… инженером в области информатики, к примеру!

Филиппо почувствовал головокружение, невероятный ужас, ощутил, как разверзается твердая земля и как он падает в ее черные недра. Он попытался забраться на велик, но взгляд остался там, прикованный к глазам старика, размахивающего тростью, направленной набалдашником в небо, чтобы вскоре проткнуть резину заднего колеса велосипеда его хищным клювом.

Этим же клювом он зацепил Филиппо за шею, подтянув мальчика к себе. Обхватив, он погладил его липкими руками и приблизил слюнявый рот к уху:

— В моем мире нет боли, дорогуша. В моем мире — только звездная сперма, абсолютное головокружение и бездна.

И тогда Филиппо почувствовал, что невыносимый жар спускается по ногам к кроссовкам. Он вспомнил, как мама прижимала его к груди, когда он был маленьким. Вспомнил все самое приятное, успокаивающее, нежное. Почувствовал запах горячего шоколада со сливками, который готовила им мама Франческо, почувствовал обжигающее удовольствие от сна с открытыми глазами, в котором он видел себя взрослым и состоявшимся, когда все обращаются к нему на «вы» и просят придумать новую видеоигру про межгалактические приключения для продажи по всему миру. Он почувствовал боль, невыносимую боль. И захотел закрыть глаза. Но не смог.

— Откажись от борьбы, мой дорогой. Жизнь сдирает с тебя шкуру. Следуй за мной. Я покажу тебе звезды. Следуй за нами, за всеми нами. Мы — звездная сперма, оплодотворяющая небо.

Филиппо почувствовал, как запах мочи поднимается в мозг, и ему очень захотелось вернуться к прежним мыслям. Он почувствовал, как ослабли ноги и его чудовищно потянуло к черным дырам, впившимся в него из аспидной и липкой вселенной. Ощутил неудержимое желание превратиться в ничто, забыться и соскользнуть туда. Увидел звезды, звездную сперму, чьим ребенком, так или иначе, он являлся; его глаза так расширились, что, казалось, еще немного, и они вылезут из орбит. Он почувствовал, как закружились галактики, как они его затягивают, и испугался. Ощутил, как сила, вытекая из тела, достигает звезд, как растворяются его мышцы, связки, нервы и кровь, как что-то засасывает его. Почувствовал, как его разрывает. Его ноги быстро истончились до плотности эфира, затем эта пустота, которой он стал, поглотила его руки, дошла до корней волос на голове. Одежда упала, как падают снесенные здания.

Но он еще существовал. Чувствовал пустоту. Он уже не видел глаза старика, видел только звезды. Падал в них, сквозь них, затягиваемый ими, словно Пожиратель лишил его тело материальности и теперь высасывал из него душу. Стремительно летя вниз, Филиппо увидел, что там нет ни горячего шоколада со сливками, ни ласки, ни межгалактических видеоигр, а только пучина ледяного огня, который простирался к нему как грозные руки, как руки отца. Когда единственный оставшийся осколок сознания почти достиг предела гибели разума, Филиппо закричал. Закричал изнутри глаз Пожирателя; его голос прозвучал неестественно и ужасающе, усиленный акустическим резонатором вселенной. В тот самый момент, когда Абдул Мустафа решился вызвать полицию, Пожиратель опустил взгляд на свои белые теннисные туфли и отметил, что они превратились в прекрасные элегантные мокасины. Вращая тростью, он неспешно зашагал туда, откуда пришел.

Его мокасины не оставляли следов.

— Мои таблетки, паршивый сукин сын, мои проклятые таблетки!

Чтобы успокоить крик — таблетки. Всегда.

Белые таблетки. Чтобы мысли окрасились пустотой.

Морщинистая, бледно-желтая кожа притягивает одну лишь воздушную пыль, серость, выхлопной газ вселенной. Сара Поссенти, тридцать четыре года. Окаменелые останки души.

Ее муж рисует. Чтобы успокоить крики — беруши. Всегда.

Рисует со злостью человека, слоями закрашивающего жизнь. Чтобы густыми щедрыми мазками покрыть коркой белую пустоту. Слой за слоем. Чтобы нижние слои задохнулись под верхними. Злые, мрачные, неотвратимые. И все же на холсте возникает форма, смысл. Что-то похожее на человека, которого надо дорисовать. У него светло-голубое лицо, белые теннисные туфли опираются на ковер из туч.

— Таблетки-и-и-и! Сукин сын паршивы-ы-ы-ый!

«Раз, два, три, четыре, пять — призрак съел кота опять. Шесть, семь, восемь — топоры плясать выносим…»

Маленькие ручки зажимают уши.

«…Как убийцу устранить и ребенка защитить? Закрой глаза, беги быстрей, ищет смерти тот злодей…»

— Таблетки, проклятый дерьмовый неудачник!

«…На дне реки, в лесу глухом, закрыв глаза, тишком, тайком, откроешь страшный ты секрет: Черного Человека нет!»

Эхолалия. Одно и то же. Дэнни повторяет без конца. Сидит на корточках у кровати, головой уткнулся в колени. Но паршивый сукин сын дерьмовый неудачник продолжает изливать душу на холсте.

Дэнни встает. Нервы на пределе. Глаза в красных прожилках.

Дэнни открывает дверь своей комнаты.

Дэнни проходит мимо отца.

Дэнни хватает эти проклятые таблетки с комода.

Дэнни несет их маме.

— Хороший мой, сынок, сокровище мое, мамочка тебя обожает, мамочка любит тебя, мамочка тебя очень любит, не то что этого скотину, твоего отца.

Дэнни — хороший мальчик. Дряблые губы матери целуют его в щеку — так сухие цветы трутся о стекло. Дэнни смотрит, как мать глотает горсть таблеток. Дэн ни видит, как мать уходит, забирается в нору Белого Кролика.

Просто хороший. Очень хороший мальчик.

Дэнни возвращается в свою комнатку.

— Молодец, Дэнни, — говорит ему отец. Дэнни бросает быстрый взгляд на холст. — Это Человек-Призрак, Дэнни.

Неопрятный мужчина. Черный, с тростью в руке. Человек-Призрак для бедных. Дэнни возвращается к себе в комнату. И не выходит оттуда.

В тот вечер Дарио следил за братом в течение часа и двенадцати минут. Видел, что Пьетро около получаса сверлил глазами угол потолка, потом видел, как душа отделилась от его взгляда и глаза подернулись пеленой, сделавшись стеклянными, потерянными. Пьетро спал с раскрытыми глазами. Дарио уже научился не бояться этого. Сейчас, в безопасной тишине комнаты, в спасительном одиночестве, Дарио попробовал еще раз пережить сегодняшний день, вызывавший у него щемящее чувство вины и досады. Дарио пока не умел давать названия эмоциям. Чувствовал только, как стало непривычно и трудно глотать, как почти нестерпимый жар, разросшись где-то в желудке, подобрался к глазам и полились слезы. Вечером отец запретил ему ужинать и смотреть телевизор. Но это не обидело Дарио, наоборот — частично принесло облегчение. Мать дала ему пощечину при первой же попытке оправдаться и назвала его глупым, наивным, злым и безответственным. Но он и на это не обиделся.