Мертвая тишина. Стефано дотронулся до шеи Алисы — ледяная.

Даже не шелохнулась.

— Алиса, можно узнать, кто это был?!

Он потряс ее. Ничего.

Стефано включил свет.

И впервые в жизни ощутил озноб от ужаса, мурашки поползли по спине, впиваясь в поясницу.

Он крепко обнял Алису, уткнувшись в спину, чтобы не видеть ее лица, не видеть действительно огромных глаз и большого пальца во рту, который она сосала с жадностью смертельно напуганного ребенка.

Когда приехала «скорая помощь», Пьетро смотрел в небо.

Казалось, еще немного, и напряженные мускулы разорвутся в попытке слиться с космосом. Попробовали позвать его по имени: Пьетро не сводил глаз с неба. Попробовали согнуть ему руки, все равно — небо. Потом оставили так: скрюченного, отсутствующего, уверенного, что он умирает.

Мать сама позвонила в больницу. Ей сообщили из школы, что ее сыновья там и не появлялись. Как все матери, она сразу представила самое худшее.

Вернее, почти самое худшее. Докторам из больницы она ответила: нет, ее сын не немой. Нет, и не парализованный. «Вы же сами врачи! — крикнула она в трубку. — Мать вам должна рассказывать, что с ее сыном? Позовите другого». Так она сказала. Другого кого? Как кого? Они что, шутят? Позовите Дарио, ее младшего сына, немедленно. «Нет никакого Дарио, синьора». Так ей ответили. Никакого Дарио. А где Дарио?! Как не было?! Как это понимать — не было?! «Вызовите полицию кто-нибудь!» — так она сказала.

И полетела сломя голову в больницу со своим мужем.

Мать не узнала своего сына. Пьетро лежал немой и парализованный.

Она попробовала окликнуть его по имени, надела зеленый костюм. Она попробовала.

Пьетро смотрел в потолок. И не узнавал свою мать.

Единственный свидетель. Так сказала полиция. Следы драки были, следы борьбы на траве, на грязи. Но улик никаких. Кто-то появился и исчез — фокус Дэвида Копперфильда. Нашли даже одежду. Снова трагически возник сюжет «Секретных материалов». На этот раз одежда не была сложена в стопку. Напротив, вода хорошо поработала над ней: никаких следов. Ни крови, ни спермы — ничего. Мороз по коже. Там был Пьетро, он видел. Но они уже устали от попыток что-либо вытянуть из него: Пьетро смотрел в потолок. Ни малейшего движения. Ни намека на голод, боль, страх, ужас, тоску, отчаяние. Никакого признака, что он человеческое существо. Сверхчеловеческое существо, идол — вот чем он стал. Такой красивый, что казался сошедшим с картины.

С застывшим, отсутствующим, непроницаемым взглядом, он путешествовал в непостижимых пространствах. В потусторонних мирах и еще дальше.

Он путешествовал вспять. На архипелаги душевной глубины. Тихие, торжественные, священные.

— Пьетро, любимый…

Мать рыдала. Отец и полицейский — у кровати, в ногах.

— Пожалуйста, Пьетро, скажи что-нибудь… Что с Дарио?

Бессознательная жестокость тишины. Пьетро отрекался от жизни.

Уже больше трех часов мать сидела здесь, у кровати. Разговаривала с глухим телом своего сына:

— Пьетро… ответь маме…

Она взяла его руки: ледяные пластины.

Синьор Монти прикоснулся к ее волосам.

— Пойдем, — сказал он ей. — Тебе надо отдохнуть.

— Мальчик мой… дети мои… — прошептала синьора Монти.

Но встала. Уже будучи у двери, она явственно услышала голос Пьетро, ясный, как молния:

— Моя бумага. Карандаши.

«Моя бумага. Карандаши». Так и сказал. Мать в слезах подскочила к нему с сотней вопросов, просьб. Полицейский хотел бы оказаться где-нибудь в другом месте.

Пьетро смотрел в потолок.

— Вы слышали?! Он заговорил! Он…

Попросил свою бумагу, карандаши — слышали.

Мальчик, нарисованный на собственном теле, заговорил.

— Может, он напишет нам то, что случилось… Пойду возьму все, что нужно, — сказал полицейский.

— Не беспокойтесь, он хочет свои, я принесу из дому.

— Но, синьора, бумага и карандаши есть и здесь.

— Вам не понять.

И ушла не оглядываясь.

Пьетро рисовал.

Безучастное выражение лица. Около него стояли доктор, психиатр, синьор и синьора Монти. Все молчали, точно боялись потревожить, потому что Пьетро был как-то странно сосредоточен, по-взрослому, враждебно.

Пьетро рисовал, не взглянув ни на кого. Ни разу. Если он не смотрел на лист, он вперивал взор в потолок. Мать попробовала вмешаться, но Пьетро все равно смотрел в потолок. Он переступал через мать, отвергал ее глазами, убивал ее. Или, по крайней мере, так она себя чувствовала: убитой.

Когда Пьетро закончил рисунок, он прислонил его к животу и продолжал смотреть туда, откуда не исходила боль. Психиатр взял лист, долго изучал рисунок. Мать вырвала лист у него из рук.

Разглядывала около пяти секунд.

И лишилась чувств.

— Старик с рисунка, как я еще должна сказать?! Мерзкий маньяк! Вместо того чтобы задавать вопросы, лучше отправьте ваших людей и арестуйте его!

Синьора Монти с багровым лицом сидела на стуле, прямо у кровати Пьетро; синьора Монти помнила рисунок сына, появившийся после того дня во дворе дома. Помнила то, что посмел сделать мальчик в центре рисунка, помнила старика, стоящего за редкой листвой серебристого деревца. Помнила смерть Филиппо.

Потом она подумала о Дарио и вспомнила об «исчезновениях».

— Он забрал их всех! Всех четверых! — закричала она и громко застучала ногами по полу.

— Успокойся, прошу тебя, — умолял ее муж.

— Верните мне моего ребенка… — и разрыдалась.

Полиция и психиатры имели на руках портрет-фоторобот: старик в черном, элегантный, с тонкими, резкими чертами лица. Рисунок, который можно было считать реальным, замечательным, если бы старик на нем не всасывал в себя Дарио глазами, как пылесос — пыль из-под шкафов.

Для этих людей счесть такой рисунок достоверным было все равно что отправиться в путешествие по странам Востока с картой, нарисованной кузеном Дональда Дака. А главное (что еще больше осложняло дело), рисунок внушал страх. Скорее набросок, чем рисунок, намеренно выполненный таким образом — с помощью угля и красной сангины, этот набросок на пористой бумаге кричал. Если фантазия в состоянии оживить предметы, Пьетро знал, как это сделать. В чертах стариковского лица Пьетро смог отобразить то, что простому глазу увидеть не дано. Он вложил в образ старика всю его суть, перевел этот образ на язык живописи для тех, кто привык им пользоваться. Но самым страшным, отчего кровь стыла в жилах, было тело Дарио, или, скорее, то, что от него осталось. У Дарио был вид только что разорванной тряпки — будто из него вынули кости, забрали все силы. Безжизненный. Мертвый.

— Синьора, поймите, мы не можем принимать в расчет этот рисунок, он… он фантастический. Мы должны серьезно поработать, чтобы понять, что Пьетро хочет сообщить нам символическим путем.

Синьора Монти не слушала.

— Верните мне моего мальчика, — шептала она.

— Синьора, пожалуйста… Понимаю, это тяжелый момент, но нам нужен кто-нибудь, кто мог бы поговорить с вашим сыном, кому он доверяет.

Синьор Монти направился двери:

— Пойду позвоню Алисе.

За рулем сидел Стефано. Умопомрачение Алисы прошло. Ужас — нет. Лицо Лукреции все еще стояло у нее перед глазами, а за ним — газообразный лик… лик чего-то иного. Чего-то злобного. Чего-то плохого.

Она думала о своем сне. О Дарио. Обрывки крутились в голове, но она не могла собрать их в единое целое.

Подойдя к постели Пьетро, она почувствовала себя виноватой за сон. Понятно, что это было глупо, но все равно она чувствовала себя виноватой, потому что на кого-то надо сваливать. Всегда.

— Привет, Пьетро.

Алиса произнесла это, не ожидая ответа. Отнеслась с уважением к его состоянию отстраненности от мира. Она поприветствовала его, потому что нуждалась в этом и хотела, чтобы он знал. Пьетро едва заметно качнул головой, но взгляд оставался наверху, на потолке.