— У меня есть общее описание. Деревянная доска толщиной примерно в четверть дюйма, высота тринадцать-четырнадцать дюймов, ширина — восемь-девять.

— Позолота? Оклад из драгоценных камней?

Мэллой отрицательно помотал головой.

— В том-то и дело, что нет. Заинтересованные люди готовы выложить за нее двадцать пять миллионов долларов.

Выражение лица графини не изменилось, но Мэллой был уверен: что-то произошло, возможно, ее глаза сверкнули, точно ее осенило. Он продолжил:

— Я начал сравнивать цены на подобные артефакты и выяснил, что обычно стоимость их составляет от сорока пятидесяти тысяч до полумиллиона. Несравнимо с той огромной суммой, которую готовы заплатить мои люди.

— Ну а какова ваша роль в этом деле, Томас?

— Я должен перевезти предмет и отдать его.

— Контрабандой?

— Нет, просто перевезти.

— Если эти ваши люди лгут о происхождении артефакта, с которым вам придется иметь дело, или насчет цены… мой вам совет, Томас: немедленно уходите. Вернее, бегите от них со всех ног.

Мэллой улыбнулся, покачал головой.

— Не могу. Это мой единственный шанс вернуться к тому, что получается у меня лучше всего.

— Тогда не думаю, что смогу помочь вам. Скажу одно: вы сами нарываетесь на то, что некогда произошло с вами в Бейруте.

Мэллой почувствовал себя человеком, из-под ног которого выбили почву.

— Откуда вам известно об этом?

— Люди говорят, Томас. Вернее, в данном случае перешептываются.

— Люди, знающие о Бейруте, обычно молчат.

— Один молодой офицер разведки получает в наследство с полдюжины агентов весьма сомнительного уровня, передающих устаревшую информацию. А несколько месяцев спустя он возглавляет уже целую сеть из двадцати четырех агентов и узнает о нападении, которое враг планирует совершить на военно-морскую базу США. Он передает эту информацию начальству и пытается выяснить детали. И на следующий же день попадает в военный госпиталь с шестью пулевыми ранениями. Восемь его агентов убиты, остальных эвакуируют. Проходит еще два дня, и гибнут двести сорок моряков, после чего Рейган отдает приказ вывести американские войска из Ливана.

Мэллой попытался выдавить улыбку — не получилось.

— Говорят, мы учимся на своих ошибках, — заметил он после паузы.

— Вообще-то, — сказала графиня, — говорят, что мы должны учиться. Но на деле выходит иначе. Люди, к сожалению, склонны повторять их заново.

— Вам известно нечто такое, графиня, о чем неизвестно мне?

— Я знаю гораздо больше вас, Томас. О самых разных вещах. Что же касается упомянутого мной случая, я знаю, что после Бейрута вы уже не доверяли своему начальству. И благодаря этому действовали столь успешно, что вызвали проблемы, о которых даже не подозреваете. Я знаю также, что вы несколько подрастеряли свои навыки. Утратили скептицизм, которым некогда так гордились, волю и решимость действовать вопреки обстоятельствам. Вы считаете, что можете легко справиться с этой миссией, потому что в ней вроде бы нет места для ошибок. Вы вообразили, что, осуществив задуманное, сможете вернуться к своим старым делам. А то, что, возможно, окажетесь в могиле, как-то выпустили из виду.

Стоило ей произнести слово «могила», как по спине у Мэллоя пробежал холодок.

— Расскажите все, что знаете, — попросил он.

— Я знаю, что вы стоите на краю пропасти, на дне которой кишат гадюки. Но не видите их, потому что еще не проснулись окончательно.

Мэллою хотелось возразить ей или, по крайней мере, объяснить, как-то защититься, но он сдержался. Женщину, способную поставить на колени швейцарскую банковскую систему, не следовало недооценивать.

Дворец Ирода Антипы, Перея

Лето 26 года н. э.

Хотя сам Ирод Великий был личностью выдающейся, но все придерживались мнения, что сыновья его таковыми не являлись. Впрочем, они делали вид, что дело обстоит иначе. Они научились важничать, еще сидя на коленях отца. Филипп правил в роскошном дворце к северу от Галилеи. Антипа перемещался между Галилеей и Переей в сопровождении целой процессии слуг и чиновников. Каждый сын мечтал объединить некогда могущественное царство отца, но шло время, и ни тот ни другой не предпринял к тому достаточных усилий. Предлагая Пилату пост наместника, Элий Сеян объяснил ему это. Иудея, Самария и Идумея принадлежали императору, поскольку старший сын Ирода проявил полную неспособность к управлению.

Но вместо того чтобы сместить его и заменить Филиппом или Антипой, позволив некогда процветающему царству гибнуть и дальше, Август объявил спорные провинции своими и вернул мир на эту землю. Это решение, по словам Сеяна, оказалось верным. За последние три десятилетия Антипа неоднократно проявлял ту же неоправданную ненависть по отношению к старшему своему брату, Архелаю, а праздность Филиппа достигла наивысшей точки. Он потерял жену, практически толкнул ее в объятия брата, поленившись встать с пиршественного ложа, чтобы вернуть женщину.

От путешествия в Перею к Антипе Пилат не ожидал ничего нового — и ошибся. Наместник увидел образованного мужчину шестидесяти лет, с мягким вкрадчивым голосом, наделенного живым умом и превосходным чувством юмора. На отца Антипа походил высоким ростом и некоторой склонностью к полноте. Но, несмотря на последнее обстоятельство, это был очень энергичный человек, а от взгляда живых черных глаз ничто не могло укрыться ни в огромном обеденном зале, ни, по всей видимости, во дворце и за его стенами, и хотя Пилат не доверял тетрарху, прием ему очень понравился, особенно его начало.

Новая жена Антипы, Иродиада, была вдвое моложе мужа. Она произвела на Пилата впечатление женщины на редкость умной, с такими царственными манерами, которые наблюдаются у жен, превосходящих своих мужей по уму и образованности. Он с удивлением подумал, что Антипа отбил ее у брата вовсе не из-за красоты. Наместник размышлял, каким же волшебством владела эта женщина, когда Антипа вызвал к гостям ее дочь и попросил ее исполнить танец. Саломея, изящная и хрупкая девочка лет двенадцати-тринадцати, еще не достигла возраста, когда пора замуж, но была близка к нему. Она оказалась куда более хорошенькой, нежели мать. Пилату понравился ее танец, но больше его заинтересовало то, как смотрит на танцующую падчерицу Антипа. Тетрарх просто без ума от нее, понял он.

Прокуратор вспомнил, что Антипа влюбился в Иродиаду незадолго до своей поездки в Рим; в тайной переписке он уговорил женщину бросить его брата и присоединиться к нему в Галилее. На родину они вернулись уже мужем и женой. Роль Саломеи в этом не упоминалась, но, наблюдая за Антипой и Иродиадой, Пилат пришел к выводу, что тетрарха подтолкнула к этому браку именно Саломея. Да, определенно она действовала как агент матери, но по какой причине — неизвестно.

Разумеется, все это совершенно не беспокоило наместника, но возможности, вытекающие из этого странного брачного союза, наверняка заинтересуют Сеяна. И Пилат, по возвращении в Кесарию, намеревался отправить ему подробный отчет о своих наблюдениях.

Антипа явно радовался тому, что принимает у себя во дворце нового наместника Рима, который посетил его первым, до того как сам он нанес визит в Кесарию, и всячески старался угодить Пилату, давая понять, насколько тот почетный гость. По крайней мере, тетрарх не скупился на вино, которому первый и отдавал должное. Пилат и Прокула восседали во главе стола по правую и левую руку от него, что по местным обычаям было редкостью — прежде представителей противоположных полов никогда не сажали за один стол.

Новшеством оказалось и представление гостям около двадцати придворных, мужчин и женщин. О каждом Антипа произносил пространную хвалебную речь. Превозносил он и несравненную красоту Прокулы, особенно подчеркивая ее фамильное сходство с Клаудией, и Пилат купался в этом отраженном свете славы.

Блюда за трапезой подавались исключительно восточные, но подавались они с изысканностью, достойной двора Тиберия. Во время одной из последних перемен Антипа стал проявлять меньше интереса к еде и сосредоточился на качестве подаваемых к столу вин. Он принадлежал к тому типу алкоголиков, которые, напиваясь, не утрачивают подвижности и связности речи. Напротив, чем больше он пил, тем более оживленным и болтливым становился. Тетрарх поинтересовался у Пилата, можно ли сравнить местные вина с прославленными итальянскими. Следовало признать, что подаваемые здесь вина значительно превосходили те, что довелось когда-либо пробовать Пилату, но он, будучи патриотом, не мог признаться в этом. Он ответил, что в Риме человек пьет вино мира, иными словами — римское вино.