Взрыв аплодисментов вынудил его умолкнуть.

— Пришло время сделать так, чтобы наши голоса были услышаны. Вот для чего мы устроили двухнедельную поездку. И сегодня мы думаем: что могло быть уместнее… в такой прекрасной школьной обстановке… чем разговор о состоянии образования в этой стране. Что правда, то правда: всем нам порой приходится затягивать ремень, приходится даже врезать в двери дополнительные замки — но мы и раньше это делали. Когда же речь заходит о наших детях и их будущем… вот тут нам действительно стоит присесть и пораскинуть мозгами.

Из глубины зала донеслись возгласы одобрения.

— Вы знаете, обычно я не начинаю наше шоу с монолога, но сегодня… что ж, хочу просить вас об одолжении. Мне нужно несколько минут. Я хочу поговорить с вами о том, что слишком хрупко, чтобы оставлять это в ненадежных руках. О будущем наших детей.

Тиг сделал глоток воды, потом положил руки на стол.

— Когда доходит до обучения детей, сразу появляются весьма странные идеи. Идеи, провозглашающие, что школа — не место для воспитания нравственности. Что не стоит поощрять религиозную веру. Меня это ввергает в легкую печаль, особенно если учесть, что школа предназначена быть местом, где мы формируем из молодежи людей, способных жить по-другому. Вот почему мы собрались сегодня здесь: мы по горло сыты системой, которая убеждает нас… нет, которая вынуждает нас… отказаться от идеалов и заявляет, будто нашвзгляд на вещи почему-то неприемлем. Неприемлем? — Тиг позволил себе лукаво усмехнуться. — Это у нас-то, выступающих за более высокие нравственные нормы, за большее чувство коллективной ответственности и большую вовлеченность в дела общины? — Больше криков в публике. — Знаю, знаю. Для меня в этом тоже нет никакого смысла. Вопрос вот в чем: значит ли это, что мы выступаем за систему, которая требует несколько большего контроля за той молодой порослью, которая хочет с той же свободой выбирать, чего им не учить, с какой другие выбирают, что им учить? Положим. Только что здесь плохого?

Пока Тиг менял позу, обращаясь к камере два, вспыхнул сигнал «аплодисменты».

— Ограничения, определенные рамки — все это вещи здравые, когда за ними стоит сильное моральное обоснование, когда они способствуют становлению личности. Вы слышали, как я твержу снова и снова: мы потратили слишком много времени, превознося оступившихся, выбитых из седла, оказавшихся на обочине, поддерживая то, что оскорбляло само понятие права… в данном случае право учить тому-то, оберегать то-то. Есть вещи, которые недостойны того, чтобы их оберегать, проявлять о них заботу — во всяком случае, не в школах. — Тиг взял со стола газету и указал на заголовок. — Я прочел это на днях и был ошарашен. СОБЛАЗНУ ОТКРЫТЫ ДВЕРИ, — прочел он, покачивая головой, глядя на газетный лист. — «Нью-Йорк таймс» жеманно рдеет, сообщая о решении суда, гласящем, что сексуальность должна иметь место в классе. — Зрители засмеялись, Тиг посмотрел на них, смущенно улыбаясь. — Да будет вам, вы же понимаете, что я имел в виду. — Засмеявшись, он обратился к одному из своих операторов: — Игривая нам нынче компания досталась, Пит. А не выпить ли мне стаканчик вермонтской весенней водицы?

Публика зааплодировала.

— Нет, серьезно, — продолжил Тиг. — Позвольте спросить вас: нужно ли моей дочери узнавать про контроль за рождаемостью? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моему сыну узнавать про гомосексуалистов и воспитание детей однополыми парами? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моим детям смотреть фильмы, которые учат половой распущенности и ненависти? Я бы сказал: никогда. И уж конечно же, не в наших школах. — Тиг сделал глоток из стакана. — Вот почему, обращаясь к вашим школьным советам, мы просим оградить наших детей и нас самих от системы, которая — во имя какой-то конституционной свободы — присваивает себе право навязывать подобные нормы (здесь я это понятие употребляю в очень широком смысле) всем нам. Это не нормы. Это отговорка. Отговорка, дабы отделаться от ответственности за то, что происходит в этих стенах.

Новый взрыв аплодисментов.

— Когда я спрашиваю правительственных чиновников (а я спрашивал), зачем моему ребенку нужно, чтобы кучка либеральных политиканов внушала ему свои истины, у чиновников нет ответа. Во всяком случае, такого, в каком для меня имелся бы смысл. Больно убеждаться в том, что для них школы — это всего-навсего загоны, КПЗ, временные тюрьмы для детей, у которых нет желания учиться, постигая хотя бы самих себя, не говоря обо всем остальном. Это уже не дети. Им не позволяют быть детьми, обрушивая при этом на их головы массу бессмысленных заклинаний. Разве понимает ребенок четырнадцати лет от роду, какие проблемы ставит аборт? Разве те, кому пятнадцать, понимают, к каким последствиям приводит однополая семья? Можно ли в шестнадцать лет уяснить различие между музыкой и политической промывкой мозгов? Я так не думаю.

Зал взорвался аплодисментами.

— Нормы! — Тиг снова смехом выразил неверие, поворачиваясь к камере один. — Нормы предполагают заботу — о молодых умах, их душах, об осознании молодыми самих себя. И все это утрачено. — Вновь выдержал паузу. — Вот представьте, я сказал вам: эта система, это ярмо, которое мы вынуждены носить у себя на шеях, выжить не сможет. И когда придет время, мы должны быть готовы, должны иметь школы, откуда дети выходят действительно наделенными чувством цели и долга. Новый тип учащихся, новый подход к обучению и активной деятельности. Что бы вы ответили? Что вы сейчас ответите? — Аплодисменты волнами катились по залу. — Но есть лишь один путь, чтобы такое осуществилось, чтобы такие школы пробили себе дорогу и установили те самые нормы: это если мы прямо сейчас, сплотившись, отделим себя от пагубы.

Знаете, ради этого мы и работаем. Нам надо быть готовыми, когда время придет, утвердиться и заявить о себе. Мы на пороге мощных потрясений, чересчур много сил тратится на то, чтобы мы не видели этого. Я боюсь, что вчерашний Вашингтон был всего лишь началом. Вот почему эта школа, эти школы должны быть готовы взять бразды правления, утвердиться на тех самых камнях, на каких строится наше будущее. Чтобы проложить дорогу к будущему. — Тиг перевел взгляд на камеру два. — Что принесет это будущее? И как мы готовимся к нему? Вот о чем мы поговорим сегодня. — Он собрал листочки, лежавшие перед ним на столе, и отложил в сторону. — Вы были добры, позволив мне высказаться, но теперь ваша очередь. После перерыва мы посмотрим, сколь далеко сумеем сегодня продвинуться. Так что начинайте думать, уважаемые, а мы скоро вернемся.

Яркий свет на его лице померк, и Тиг откинулся в кресле. Вытащил из уха наушник, дожидаясь гримера, который подходил из-за кулис, чтобы кое-что подправить. Следом за ним шла Эми.

— Как, держим их в бодрости? — спросил Тиг.

— Только оставайся в пределах разумного, — ответила она, положив на стол пачку бумаг. — Ты подошел очень близко к краю тогда, в конце: «на пороге потрясений». Давай держаться по эту сторону апокалипсиса.

— Эми, доверься мне. Они это проглотили глазом не моргнув.

— Они всегда так делают, Йонас. Это-то слегка и пугает.

— Ты на рейтинги жалуешься?

Эми улыбнулась и протянула ему наушник:

— Вставь в ухо. Мы вернемся в эфир через тридцать секунд.

Тиг улыбнулся. «Близко к краю», — подумал он. Куда ближе, чем она могла себе представить.

Стакан с виски, еще не успевший опустеть, покоился в ладони О'Коннелла. Он выключил верхний, «дневной», свет и позволил себе некоторое время понежиться в тусклом свете настольной лампы. Из потемневшего окна на него смотрело отражение: неуклюжая фигура, удобно втиснутая в кожаное кресло. Где-то там, за оконным стеклом, молчаливо и безразлично текли ледяные воды Потомака, покрытые рябью от частых капель зимнего дождя. Полоски воды проскальзывали по окну, прорезая недвижимый портрет.

День был наполнен неожиданностями, и не последней среди них стало появление сообщения из Берна. Фонд оперативной работы. САРЕ ТРЕНТ: ДОПУСК РАЗРЕШЕН. О'Коннелл тут же, не теряя времени, обрушился на Артура: