Отец с сыном сидели среди деревьев за открытым столиком ресторана на Эм-стрит. Стоял жаркий летний день, и Джорджтаун буквально плавился. Браво приехал в Вашингтон повидаться с отцом, и Декстер по такому случаю взял отгул. Вечером они собирались на концерт Вашингтонского Филармонического оркестра.

— Собственно, — снова заговорил Декстер, — я имел в виду девушек. У тебя есть кто-нибудь… в смысле, особенные отношения с кем-нибудь? — Он безуспешно пытался поймать ускользающий взгляд Браво.

— Не знаю.

— Не знаешь? — Декстер склонил голову набок. — Как такое может быть? А, понимаю. Ты просто не хочешь рассказывать. Все в порядке, если не хочешь делиться со мной — не надо, я…

— Делиться? А почему я должен хотеть чем-то с тобой делиться? — выплюнул Браво. — Разве ты когда-нибудь делился со мной?

Декстер моргнул.

— Да сколько угодно раз…

— Чем-то важным, отец. — В голосе Браво сквозила с трудом сдерживаемая обида. — Да чего уж там, давай хотя бы припомним, когда ты в последний раз приезжал в Стэнфорд?

— Кажется, в октябре прошлого года…

— Ага. Заскочил по дороге… куда ты там направлялся?

— В Бангкок.

— Точно, по пути в Бангкок. Мы собирались вместе позавтракать, а вечером сходить в театр. Я купил билеты. А ты…

— Расписание внезапно изменилось. Я же объяснял, Браво. Мне было ужасно жаль, но пришлось срочно уехать.

— Ты мог остаться со мной!

— Не мог, — ответил Декстер. — Такая уж у меня работа, Браво. Ничего не поделаешь.

Принесли еду, и они оба смолкли, втайне радуясь передышке. От жаровни в глубине сада поднимался ароматный древесный дым. Ветви деревьев украшали разноцветные бумажные фонарики. Они молча ели, прислушиваясь к смеху и приглушенным разговорам за соседними столиками, звяканью ножей и вилок о тарелки. По дорожкам беззвучно сновали официантки в традиционной униформе.

Наконец Декстер отложил вилку и проговорил:

— Честно говоря, мне действительно хотелось бы услышать, что у тебя есть кто-то особенный.

Браво поднял глаза. Декстер улыбнулся ему своей необыкновенной улыбкой, сразу заставившей Браво вспомнить годы, когда они были лучшими друзьями. Но он упрямо молчал, чувствуя острую обиду на отца из-за его то и дело ускользающего внимания, его вечных разъездов, слишком редких свиданий и нежелания рассказывать сыну о своей жизни.

— Ладно, — сказал Декстер. — Тогда, позволь, я расскажу тебе о своей первой любви. — Он отхлебнул пива из бокала, взгляд подернулся дымкой. — Она была симпатичной и умной, но главное — она встречалась с моим другом. Мы познакомились на одной из этих безумных вечеринок… Все уже порядком набрались, и ее приятель в полубессознательном состоянии валялся на коленях у какой-то девушки, а мы… мы с ней разговорились. Как-то так вышло, что с самого начала мы нашли общий язык.

После мы с ней оба были совершенно сбиты с толку, не понимали, что делать с нахлынувшими чувствами, и целыми днями бродили словно в тумане, с мучительно и одновременно сладостно замирающими сердцами… в общем, ты понимаешь. Оба не могли ни есть, ни спать, думая только об одном.

Наконец, не в силах больше терпеть, мы с ней начали встречаться — тайком от всех. Позже я не раз задавал себе вопрос, не это ли испортило в конце концов наши отношения. Пылкий был роман… не то чтобы очень долгий, но нам, конечно, казалось, что это длилось вечность.

Декстер оперся о стол своими широкими, сильными ладонями.

— Со стороны могло показаться, что меня оттолкнула от нее ложь, необходимая для поддержания отношений. Но нет, в этом я не видел особой проблемы. Просто тогда я кое-что понял. Я был ужасно одинок; так отчаянно одиноки мы бываем только в юности. Отношения с родителями я к тому времени по глупости порвал, и достаточно грубо; компанейским парнем я никогда не был, и в результате чувствовал глубокое одиночество. Та девушка… Я ведь искал в ее обществе возможность избавиться от одиночества, согреть душу. И вот что вышло… — Он усмехнулся. — Люди так наивны, они всерьез полагают, что секс способен смягчить чувство одиночества. На самом деле он только делает очевиднее реальность, обнажая наше вечное, неизбывное одиночество…

Видишь ли, Браво, вопрос не в том, одинок кто-то или нет, а в том, что делать с этим одиночеством. — Декстер снова немного склонил голову вбок. — Впасть в тоску, в отчаяние, замкнуться, — или попытаться глубже узнать самого себя? Без этого знания бесполезно налаживать отношения с кем-то еще.

— Это что, очередной урок? — с вызовом спросил Браво. — Мне уже не десять лет, отец. Если ты не заметил.

— Нет, Браво, не урок. Вовсе не урок. Просто я пытался поделиться с тобой… как ты хотел.

Браво, прикусив губу, смотрел в сторону.

— Что я действительно хотел сказать, так это что мы с тобой, Браво… не вполне обычные люди. Мы в некотором роде белые вороны, аутсайдеры, думаю, можно сказать и так. Тем более трудно нам найти себя. Иногда я задаю себе вопрос: «Что я могу сделать, чтобы спастись?»

— Спастись? — Браво вскинул голову, ловя взглядом глаза отца. — В каком смысле? Спастись от чего?

— От гибели, Браво, от порока и гибели, — ответил Декстер. — Я не имею в виду спасение от того зла, что творилось во время крестовых походов, или во время войны в Освенциме и Бухенвальде, в Хиросиме, Анголе или Боснии… Жестокость людей по отношению к себе подобным ужасает, но сейчас я имею в виду другое. Зло, о котором я говорю, коренится в глубинах разума, не давая ему покоя. Лихорадка души… когда тебе кажется — ничто из того, чем ты владеешь, не в силах спасти тебя. Что я здесь делаю? — задаешь ты вопрос сам себе. В чем смысл моего существования?

Он покатал между ладоней массивный бокал, словно это была соломинка.

— И мы с тобой, Браво, не вполне те, кем сами себя считаем. Естественно задать вопрос «почему?» Ответ таков: потому что мы обладаем особыми возможностями. Не какой-то сверхчеловеческой силой, нет… Мы в некотором смысле артисты; но не «пустые люди», по меткому выражению Элиота, хотя это, возможно, первое, что приходит в голову. Как актеры или художники — как, наверное, все люди искусства — мы страстно желаем избавления, спасения от мирского зла; мы хотим возвыситься надо всем этим и вести за собой других, спасая их от самих себя…

Браво слушал отца как завороженный. Он понимал, он чувствовал всем своим существом, всей душой каждое слово Декстера; и то, что он услышал, глубоко тронуло его.

Декстер пожал плечами.

— Возможно, пока это звучит для тебя непривычно, но настанет день, и ты поймешь.

Я все прекрасно понимаю, мысленно сказал отцу Браво, и собрался было повторить это вслух, но тут Декстер посмотрел на наручные часы.

Нет, папа, нет… Только не это, ну пожалуйста…

— Прости, Браво, но мне нужно ехать в аэропорт. Боюсь, опять срочные дела. — Декстер выложил на столик два билета и контрамарку на роскошной тисненой бумаге. — Возьми с собой твою девушку… ту, о которой ты не хочешь мне рассказывать. Вот увидишь, ей понравится сидеть в президентской ложе.

Да провались она пропадом, президентская ложа… не оставляй меня снова, отец…

Катер несся вперед, оставляя за собой дорожку из мерцающих отблесков. Небо и море были окрашены оттенками черного и багряного. Плоские острова лагуны вытянулись в цепочку, словно символы гигантского шифра. Браво стоял возле дяди Тони, чувствуя, как вибрируют под ногами доски палубы, и смотрел вперед, в туманную даль древней лагуны. Венеция казалась ему городом отца. В воде отражались загадочные огни, язычками холодного пламени играя на блестящей, гладкой как стекло, чернильно-черной поверхности воды.

Браво вытащил из-за пояса «Сойер», тщетно пытаясь отогнать всплывающую в памяти картинку: дядя Тони вырывает оружие из его рук и направляет в упор на бесчувственного Цорци. Возможно, в Voire Dei подобный поступок считался правильным. Браво не знал.

— Не понимаю, — сказал он вслух. — Я ведь проверял пистолет, когда Цорци вернул мне. Все было в порядке.