— Он может оправиться. Я видел такие случаи. Кровоизлияние в мозгу еще не рассосалось. Нужно внимательно следить, не появятся ли признаки ухудшения. Если вскорости он начнет понемногу приходить в чувство, тогда можно надеяться, что с течением времени у него восстановится двигательная способность, а также, вероятно, речевая деятельность.
— Была ли какая-нибудь непосредственная причина? — спросил я. — Сильное волнение чувств или еще какое-нибудь потрясение, способное вызвать приступ?
— Мне ни о чем таком не известно, — ответил доктор. — Брат приехал вчера вечером, в отличном расположении духа. Когда сегодня утром он не спустился в обычный час, сестра велела мне пойти проверить, все ли в порядке. Я нашел Кристофера уже парализованным.
Я поужинал с доктором Тредголдом и его сестрой в холодной комнате с высоким потолком, где единственным предметом обстановки, помимо стола и стульев, являлся громадный уродливый буфет в псевдоелизаветинском стиле, занимавший почти всю стену. За ужином — столь же скудным, как обстановка столовой залы, — мисс Тредголд почти не разговаривала, но я неоднократно чувствовал на себе ее взгляд. Пристальный, напряженный взгляд, словно она безуспешно пыталась вызвать какое-то воспоминание из глубин памяти.
Внезапно раздался громкий стук в переднюю дверь, и минуту спустя вошел слуга с сообщением, что доктора Тредголда просят безотлагательно прийти к захворавшему соседу. Воспользовавшись случаем, я откланялся. Хозяева уговаривали меня остаться на ночь, но я предпочел снять номер в гостинице «Роял-фаунтин». Мне хотелось побыть наедине со своими безрадостными мыслями, ведь теперь я лишился своего единственного союзника и единственного человека, который мог помочь мне найти верный путь в лабиринте предположений и гипотез, окружающем смерть мистера Картерета.
Я не без труда запер на ключ дверь своего пристанища, принял несколько капель лауданума [220]от головной боли, улегся в постель и закрыл глаза. Но спал я беспокойно, ибо мне снился странный, жутковатый сон.
Я стою в темном помещении громадных размеров. Поначалу я один, но потом, когда темноту начинает медленно рассеивать свет из какого-то незримого источника, я различаю фигуру мистера Тредголда. Он сидит в кресле с книгой в руках и медленно перелистывает страницы. Он поднимает глаза и видит меня. Рот у него перекошен, и он шевелит губами, словно произнося слова и целые фразы, но не слышно ни звука. Он знаком подзывает меня и тычет пальцем в раскрытую книгу. Я смотрю, что же он хочет показать мне. Портрет дамы в черном. Я приглядываюсь. Портрет леди Тансор, который я видел в кабинете мистера Картерета в Эвенвуде. Становится чуть светлее, и позади мистера Тредголда я различаю фигуру, сидящую за высоким столом, установленным на задрапированном помосте, и пишущую в толстом гроссбухе. Она тоже одета во все черное, и на голове у нее серый алонжевый парик, похожий на судейский. В следующий миг я вижу, что это мисс Ровена Тредголд с распущенными волосами. Она перестает писать и обращается ко мне:
— Подсудимый, назовите суду ваше имя.
Я открываю рот, но не в силах издать ни звука. Я нем, как мистер Тредголд. Она снова спрашивает мое имя, но я по-прежнему не могу вымолвить ни слова. Где-то звонит колокол.
— Прекрасно, — говорит мисс Тредголд, — раз вы не желаете назваться, суд постановляет препроводить вас отсюда к месту казни и повесить за шею до смерти. Желаете что-нибудь сказать?
Я набираю полную грудь воздуха и пытаюсь выразить громогласный протест. Но изо рта у меня не вырывается ни звука.
Весь следующий день я просидел дома на Темпл-стрит в состоянии полного разброда мыслей и чувств, а ближе к вечеру решил отправиться на причал Темпл-Степс и с полчаса покататься по реке на своем ялике.
Позже вечером Белла приняла меня в Блайт-Лодж, с обычными изъявлениями сердечной теплоты и дружелюбия.
Мы с ней виделись впервые со времени моего знакомства с мисс Картерет, и я никогда еще столь остро не сознавал себя воплощением всяческого зла и греха. [221]Я расположился чуть поодаль и смотрел на Беллу, сидевшую у камина в гостиной Китти Дейли вместе с несколькими самыми юными нимфами «Академии». Все они шлюхи, конечно, но девушек милее, добрее и живее я в жизни не встречал, а Белла самая милая и добрая среди них. Она казалась такой веселой, бойкой и беспечной, когда забавно рассказывала маленькому женскому обществу, собравшемуся вокруг нее, о недавней причуде лорда Р., который во время свидания с одной из нимф попросил, чтобы она нарядилась королевой, увенчав чело диадемой с фальшивыми бриллиантами и повязав через плечо широкую голубую ленту, а когда они приступили к делу, нашептывал ей пылкие поощрительные слова с немецким акцентом.
Звонкий смех раскатился по гостиной, появилось шампанское, задымили сигареты. Мисс Нэнси Блейк порхнула к фортепиано, чтобы сыграть соп brio [222]бодрый вальсок, а мисс Лилиан Перкисс (рыжеволосая амазонка) и мисс Тибби Тейлор (сероглазая малютка, очаровательно проворная в движениях) дурашливо запрыгали по комнате, с хохотом натыкаясь на столы и кресла. Белла хлопала в такт музыке и с улыбкой посматривала на меня. Хотя она, по обыкновению, была заводилой веселья, я знал, что моя милая подруга ни на секунду не забывает обо мне: в компании она никогда не теряла меня из виду и постоянно давала мне знать любящим взглядом или нежным пожатием руки, что я единственный занимаю ее мысли. Даже после моего ухода поздно вечером она будет думать обо мне с любовью, вспоминать наше совместное времяпрепровождение и представлять наше следующее свидание в Блайт-Лодж.
Но что я могу дать Белле взамен? Только небрежение, невнимание и предательство. Я набитый дурак и недостоин столь замечательной девушки. Но похоже, мне назначено судьбой сознательно отказаться от такого сокровища. Там, в гостиной Китти Дейли, она завораживала мой взор и пленяла сердце. Я знал, что даже не вспомню о ней, когда снова увижу прекрасное лицо мисс Эмили Картерет, которую я любил так, как никогда не смогу полюбить Беллу. Но я не находил в себе сил расстаться с ней — пока. Завладевшая моей душой страсть к мисс Картерет еще не заглушила, не истребила во мне нежной любви к Белле — она осталась все такой же искренней и чистой, хотя и отступила на второй план рядом с новым, более сильным чувством. Глядя на Беллу, я вдруг понял, что и мое сердце тоже будет разбито, если я порву с ней, но ничего не приобрету взамен.
Когда девушки удалились, Белла подошла и села рядом со мной, положив унизанную кольцами руку мне на запястье.
— Ты сегодня непривычно тих и молчалив, Эдди, — промолвила она, с улыбкой заглядывая мне в глаза. — Что-нибудь случилось?
— Нет. — Я нежно провел пальцем по ее щеке, потом поднес к губам ее руку. — Ничего не случилось.
32. Non omnis moriar [223]
3 ноября 1853 года, четверг. Я прибыл на железнодорожную станцию Питерборо и взял наемный экипаж до гостиницы «Дюпор-армз» в Истоне. Городок этот находится примерно в четырех милях к юго-западу от огромного особняка, принадлежащего семье, в честь которой получила название местная гостиница. Насколько мне известно, он ничем не примечателен, кроме своей древности (поселение здесь было основано еще в эпоху викингов), причудливой рыночной площади, мощенной булыжником, да живописных известняковых домов, крытых шифером, — многие из них стоят на вершине отлогой гряды холмов, откуда открывается вид на долину, деревню Эвенвуд и лесные насаждения на границе громадного парка.
Устроившись в своем номере — длинной комнате с низким потолком, выходящей окном на рыночную площадь, — я достал из саквояжа толстую черную тетрадь, сохранившуюся у меня со студенческих дней в Германии. Вырвав несколько страниц со своими заметками по поводу бульверовского «Anthropometamorphosis», [224]я написал на первой странице: «Дневник Эдварда Дюпора. Ноябрь MDCCCLIII». Немного поразмыслив над названием, я решил, что оно отлично смотрится. Впервые в жизни вырисовывая буквы своего настоящего имени, я испытывал дрожь восторга и одновременно странную неловкость — словно я невесть почему не имел права на то, что по праву принадлежало мне.