Матушкина кончина послужила для всех достаточным объяснением моего внезапного возвращения домой из школы; на эту же причину сослался я в письме к Легрису и прочим своим итонским друзьям. Один только Том знал правду, и к нему я обратился за помощью теперь.

Мистер Байам Мор, мой единственный живой родственник, выразил готовность стать моим опекуном. Но поскольку я решительно не хотел переезжать в Соммерсет, мы с ним договорились, что Том временно останется in locoparentis [69]и снова возьмет надо мной педагогическую опеку, а я буду жить — один, если не считать Бет и старого Биллика — в сэндчерчском доме, доставшемся мне от матушки. Пятьдесят соверенов, в свое время принятые ею по моему упорному настоянию, я потратил на неизбежные расходы, связанные с погребением, и у меня возникла необходимость обратиться к своему доверительному собственнику мистеру Мору с просьбой вынуть из дела часть моего капитала и отдать мне на домашнее хозяйство.

Между тем я, в свои шестнадцать лет, пытался свыкнуться с неожиданной ролью полновластного хозяина дома. На первых порах находиться там одному, без матушки, было в высшей степени странно: я постоянно почти ожидал столкнуться с ней на лестнице или увидеть из окна своей спальни, как она идет по садовой дорожке. Иногда среди ночи я вдруг исполнялся уверенности, что слышу ее шаги в гостиной. С колотящимся сердцем я затаивал дыхание и отчаянно напрягал слух в попытке понять, что же там такое: бедный ли матушкин призрак, так и не обретший покой от работы, придвигает кресло к большому столу, дабы взяться за незаконченное сочинение, — или просто деревянные стены старого дома скрипят и стонут под напором воющего ветра с моря.

Я жил и получал домашнее образование в Сэндчерче под неофициальной опекой и наставничеством Тома до осени 1838 года. Мои бывшие школьные товарищи, включая Феба Даунта, готовились к поступлению в Кембриджский университет, и я тоже хотел продолжить учебу в каком-нибудь подходящем очаге науки и просвещения. По совету Тома я отправился в Гейдельберг, записался на несколько лекционных курсов в тамошнем университете и всецело предался утолению своих разнообразных интеллектуальных интересов. Вынужденный уход из колледжа разрушил мои честолюбивые планы, лишив возможности поступить в Кембридж и стать научным сотрудником, а посему я решил использовать время наилучшим образом, хотя и не собирался получать ученую степень.

Я исправно посещал лекции и читал запоем: труды по философии, этике, юриспруденции, риторике, логике, космологии — я с жадностью поглощал знания, точно умирающий от голода человек. Потом я вновь набрасывался, как одержимый, на предметы, интересовавшие меня с малых лет, — древние алхимические тексты, розенкрейцерское учение, древнегреческие мистерии. А еще благодаря одному из университетских профессоров я страстно увлекся археологией древних очагов цивилизации — Ассирии, Вавилона и Халдеи. Потом я пускался разыскивать полотна старых немецких художников в уединенных замках, затерянных в лесной глуши, или по внезапной прихоти отправлялся колесить по всей округе, чтобы услышать, как какой-нибудь местный виртуоз исполняет Букстехуде [70]на органе начала восемнадцатого века или как деревенский хор поет старинные немецкие псалмы в белостенной церкви. Я без устали разъезжал по букинистическим лавкам старых немецких городков, откапывая там подлинные жемчужины — антикварные молитвенники, служебники, иллюстрированные манускрипты Бургундского двора и другие библиографические сокровища, которые я знал по книгам, но никогда прежде не видел. Ибо я безумно жаждал все увидеть, услышать, узнать!

Тогда-то я и переживал свое золотое время (когда бы там Феб Даунт ни переживал свое) — и испытывал настоящее блаженство, когда погожим летним утром поднимался по Philosophenweg [71]со стопкой книг под мышкой, находил свое излюбленное укромное место высоко над Неккаром и наслаждался восхитительным видом на церковь Святого Духа и Старый мост, а потом ложился навзничь на шелковистую траву, наедине со своими книгами и мечтами, и ласточки кружили на фоне облаков, достойных кисти Пуссена, и голубая бесконечность простиралась надо мной.

13. Omnia mutantur [72]

Человек разумный укрепляет силу свою, [73]гласит пословица. И я доказал справедливость этих слов, изо дня в день приумножая познания в областях, которые изучал. Я упивался головокружительным ощущением роста своих умственных и физических способностей и в конце концов осознал, что нет предмета, слишком трудного для моего понимания, и нет задачи, непосильной для меня.

И все же я постоянно страдал от приступов жгучего гнева, грозившего подорвать мою крепнущую уверенность в собственных силах. Черная ярость вдруг накатывала на меня без всякого предупреждения, даже в самые ясные дни, когда мир вокруг ликовал, полный жизни и надежды. Тогда я наглухо задергивал шторы и ходил, ходил взад-вперед по комнате, подобно зверю в клетке, снедаемый одной-единственной мыслью.

Как же мне отомстить? Снова и снова возвращаясь к этому вопросу, я напряженно обдумывал, каким образом мне причинить Фебу Даунту такие же страдания, какие претерпел я, и измышлял самые разные способы разрушить егопланы на будущее. От Легриса я знал, что сейчас он учится в Кембридже, — они оба поступили в Королевский колледж. Даунт, как и предполагалось, получил Ньюкаслскую стипендию, и в колледже на него возлагались большие ожидания, какие естественно связывать с обладателями подобной награды. Конечно же, он по-прежнему проявлял замечательные способности в учебе, но по-прежнему обнаруживал склонность к недисциплинированности, которая вызвала бы суровое осуждение у его педантичного отца. Старый друг эвенвудского пастора, доктор Пассингэм, старался по-отечески приглядывать за молодым человеком и изредка отправлял в Нортгемптоншир взвешенные отчеты о его успехах и поведении. В скором времени отчеты эти начали беспокоить доктора Даунта.

В своих посланиях Легрис сообщил мне о нескольких произошедших у него на глазах случаях, которые явственно свидетельствовали о низком нраве нашего общего знакомца и пренеприятным образом подтверждали обоснованность тревоги, что все отчетливее сквозила в участившейся переписке между главой Тринити-колледжа и приходским священником Эвенвуда.

Первый еще можно счесть простой студенческой шалостью (хотя преподобный истолковал выходку своего сына иначе, когда узнал о ней). Получив от декана мягкий выговор за какой-то незначительный проступок, молодой Даунт оставил у двери означенного джентльмена плетеную корзину с запиской «С наилучшими пожеланиями от мистера Даунта». В корзине оказались дохлая кошка и пять освежеванных крыс. Будучи призван к ответу и подвергнут допросу, Даунт хладнокровно настаивал на своей невиновности, утверждая, что не стал бы прикреплять к корзине записку с собственным именем, будь это его рук дело.

Второй случай еще нагляднее показывает, сколь гнусный склад приобретал характер Даунта.

Он удостоился приглашения на обед к провосту. Во главе стола восседал доктор Оукс, [74]увлеченный дискуссией с инспектором колледжа, епископом Кейем; а по обе стороны от него располагалось еще около дюжины гостей, непринужденно беседовавших между собой. Даунт, один из трех присутствовавших там первокурсников, занимал место рядом с Легрисом, а прямо напротив него сидел старший научный сотрудник колледжа доктор Джордж Макстон — господин преклонного возраста, весьма тугой на ухо.

Ближе к концу трапезы Даунт подался вперед и спросил, растянув рот в улыбке:

— Ну-с, доктор Макстон, приятно ли вы проводите время?