Я вошел в мавзолей, отомкнув полученным от Брайна ключом массивную двустворную дверь, и приступил к работе.
Было уже за полночь, когда плита, закрывавшая локулу моей матери, поддалась наконец под моим зубилом. Взломать оградительную решетку локулы мне не составило особого труда, но я потратил почти час, чтобы выбить из кладки прямоугольную плиту, и все свои силы, чтобы вытащить ее и положить на пол. Управившись наконец с этим делом, я посветил в погребальную камеру фонарем, захваченным в амуничнике.
Почти всю полость занимал простой дубовый гроб, стоявший там продольно. Подняв фонарь чуть выше, я разглядел незатейливую медную табличку с именем «Лаура Роуз Дюпор», привинченную к гробовой крышке. Между крышкой и сводчатым перекрытием погребальной ниши оставался примерно фут, а между дальней стенкой локулы и самим гробом не более двух-трех дюймов; однако с одной и другой стороны от него оставались щели шириной восемь-девять дюймов. Опустившись на колени у изножья гроба, я просунул руку в темную щель, но нашарил там лишь известковую крошку да паутину. Переместившись к другой стороне погребальной камеры, я снова запустил в нее руку.
Поначалу я не нащупал там ничего, но потом пальцы мои наткнулись на что-то мягкое и рассыпчатое, похожее на прядь слежалых волос. Отдернув руку, я схватил фонарь и заглянул внутрь.
Из узкой щели между продольной стенкой локулы и гробом торчал кусок отделанной бахромой ткани — вероятно, шали. Захватив ладонью дальний угол гроба, я потянул его на себя, но он не сдвинулся с места. Я поднапрягся и потянул еще раз — с тем же успехом. Улегшись на бок, я засунул руку по возможности дальше за угол гроба и принялся осторожно дергать, тащить, перебирая пальцами. Наконец я извлек находку из локулы и положил на пол рядом с фонарем, облегченно вздохнув при мысли, что мне не пришлось вскрывать гроб.
Это действительно оказалась шаль с бахромой — пестрая шаль, в свое время туго свернутая и засунутая за гроб. Поначалу она не вызвала у меня особого интереса, но, когда я начал разворачивать ее, стало ясно, что в ней находятся какие-то предметы. Я расстелил шаль на полу.
В ней оказался еще один сверток, из белого полотна, где я с изумлением обнаружил искусно расшитую крестильную рубашку для младенца, пару крохотных шелковых туфелек и маленькую книжку в красном сафьяновом переплете. Последнюю я мигом опознал: первое издание «Суждений» Фелтема, напечатанное в формате дуодецимо по заказу Сейла [287]около 1623 года. На ней стоял экслибрис двадцать третьего барона Тансора, Уильяма. Вне всяких сомнений, именно этот томик мать попросила принести ей из библиотеки незадолго до своей смерти в 1824 году. Теперь объяснилось, почему доктор Даунт при составлении каталога не сумел установить местонахождение «Суждений» с иллюстрациями Берсталла. Но кто положил сюда книгу и зачем?
Представлялось очевидным, что она, вместе с остальными предметами, является своего рода посланием, содержит какой-то смысл. Хотя книга пролежала здесь свыше тридцати лет, она на удивление хорошо сохранилась, ибо в погребальной камере было чисто и сухо. Я внимательно разглядел титульный лист: «Суждения: религиозные, моральные, политические». Не обнаружив там никаких надписей, я начал медленно переворачивать страницы, пробегая глазами каждое из ста пронумерованных эссе, — никаких комментариев или пометок на полях, и между страницами ничего не вложено. Но уже закрыв книгу, я заметил, что задняя обложка прилегает не плотно. А потом увидел, почему так: на задний форзац был аккуратно наклеен лист бумаги. При ближайшем рассмотрении я понял, что между фальшивым и настоящим форзацами что-то вложено.
Я достал карманный ножик и осторожно поддел лезвием фальшивую страницу. Она оказалась приклеена не крепко и вскоре отделилась, явив взору два сложенных листа тонкой бумаги.
Воистину верно, что желание исполнившееся приятно для души. [288]Смотрите же, как мои труды вознаградились наконец! На первом листе содержались следующие слова:
К моему возлюбленному сыну
Я пишу сии строки, поскольку не могу оставить тебя, не оставив также краткого письменного свидетельства о правде. Когда ты увидишь меня в следующий раз, я буду для тебя чужим человеком. Я поручила тебя заботам другой женщины и молю Бога, чтобы ты никогда не узнал, что не она произвела тебя на свет. И все же совесть заставляет меня написать несколько слов, хотя я намерена хранить написанное при себе, покуда Господь не призовет меня в лучший из миров. Возможно, однажды этот листок бумаги попадет в твои руки или будет найден совершенно посторонними людьми спустя века, когда всякая память об этих событиях исчезнет. Возможно, он обратится в прах вместе с моими костями, и ты будешь жить в неведении о подлинном своем имени и происхождении. Я поручаю судьбу моего послания Богу, на чью милость отдаю и свою грешную душу.
Ты крепко спишь в плетеной корзинке мадам Бертран — славной дамы, сердечно отнесшейся к нам здесь, в Динане. Погода сегодня жаркая, но во дворе прохладно, и плеск фонтана услаждает слух.
Итак, мой милый малыш, хотя ты спишь и видишь сны (о чем — не представляю) и хотя ты еще не знаешь, что значит жить, дышать и думать, и хотя ты не понимаешь меня, даже когда открываешь свои черные глазки и слышишь мой голос, я все же хочу сказать тебе три важные вещи так, как если бы ты ясно понимал каждое мое слово.
Первое: особа, перед коей тебе предстоит выполнять сыновний долг, является моей давней и самой близкой подругой. Я молюсь, чтобы ты любил и почитал свою приемную мать, всегда обращался с ней хорошо, никогда не презрел память о ней и не возненавидел ее за любовь ко мне. И помни: дружба и преданность по-настоящему проверяются лишь в отчаянных обстоятельствах. Так сказал автор одной небольшой книги, которая часто приносила мне утешение в последние недели и к которой я буду часто обращаться в будущем. [289]Я молюсь, чтобы ты обрел такого же верного друга. Я знала в жизни много радостей, но воистину дружба с ней была величайшей из них.
Второе: имя, что ты носишь сейчас, не подлинное твое имя — но не презирай его. В качестве Эдварда Глайвера ты должен найти собственный путь в жизни, полагаясь только лишь на достоинства и таланты, дарованные тебе Господом. В качестве Эдварда Дюпора ты бы ездил в огромных каретах и ел с золотых блюд не по своим заслугам, а единственно потому, что ты сын человека, обладающего огромным наследственным богатством и властью. Не думай, что подобные вещи приносят счастье или что нельзя найти удовлетворение в честном труде и нехитрых радостях. Раньше я так думала, но потом осознала свою ошибку. Богатство и сытая жизнь превратили меня в пустышку, в мыльный пузырь, в бездумного мотылька. Сейчас я содрогаюсь от отвращения, вспоминая себя прежнюю. Нет, не такого я желаю тебе — да и себе теперь. Посему гордись своим принятым именем, прославь его своими усилиями, дабы твои дети в свой черед гордились им.
Третье: не питай ко мне ненависти. Ненавидь только то, что заставило меня пойти на такой шаг. И не думай, что я отказалась от тебя из равнодушия или хуже. Я поступила так из великой любви к тебе, ибо не хочу увидеть, как тебя развращает голубая кровь, развратившая твоего отца и столь много для него значащая; не хочу увидеть, как тебя превращает в нравственного калеку слепая родовая гордыня, от которой я таким образом пытаюсь оградить тебя.
Но я сознаю, сколь тяжкий грех совершаю, лишая тебя многих жизненных благ, а своего мужа — желанного наследника, а потому я вверила все в руки Господа. Коли Всевышнему будет угодно привести тебя к правде, я обещаю перед смертью позаботиться обо всех необходимых доказательствах, которые понадобятся тебе, чтобы восстановить свое подлинное имя, если ты пожелаешь, — хотя я молю Его, своего грядущего судию, чтобы ты не возымел такого желания и нашел в себе силы отречься от положенного тебе по праву рождения.
Спи же, мой прелестный малыш. Когда ты проснешься, меня уже здесь не будет. Ты никогда не узнаешь, что я твоя мать, но ты для меня навсегда останешься сыном.
Твоя вечно любящая мать
Л. Р. Дюпор
Июнь 1820 г., Динан
