Он увидел, что я расстроился.

— Ничего, ничего, — мягко сказал он. — Я хотел поговорить с тобой, потому что знаю, что ты не умеешь читать. Каждый день я наблюдаю, как ты разглядываешь фреску. А фреска изображает людей, которые сражаются за то, чтобы жить свободными. Но заверяю тебя: свобода бессмысленна, если твое сознание несвободно. Неграмотный человек — добыча для суеверий и предрассудков и может быть введен в заблуждение невежественным мнением других.

— Но вы говорили мне, что находили ошибки в книгах, которые изучали. А ведь это книги, к которым относятся с уважением. Помните, что вы говорили мне тогда, когда резали трупы? Что своими глазами видели: многое противоречит прочитанным вами текстам!

— Прекрати! — В его голосе послышалось раздражение, и на мгновение я испугался, что сейчас он ударит меня. — Я сказал тебе то, что сказал. Если ты не научишься читать в ближайшее время, то не научишься никогда. Для меня непостижимо, почему твоя бабушка, научившая тебя столь многому, не научила тебя грамоте. Она должна была видеть, что у тебя великолепная память и что ты отличаешься исключительной сообразительностью.

— Может быть, она сама не умела читать.

— Сомневаюсь! Ты говорил, что у нее были свои собственные рецепты. Она должна была их читать.

— Я знаю, что она очень трепетно относилась к своим рецептам. Она заставила меня пообещать, что я не сожгу их, хотя она и не могла их толком читать.

— Уверен, что могла! Но почему она не научила тебя читать их?

— Она и так многому меня научила! — сказал я с вызовом.

— Научила лишь тому, чему должна была научить. Помнишь, ты говорил, что она показывала тебе имена клиентов и названия улиц и площадей, на которых они жили? Она учила тебя только этому. Только этому, и ничему больше. Меня поражает, что она не выучила тебя грамоте и в то же время рассказывала тебе «Илиаду», «Басни Эзопа» и прочие мифы и легенды.

На это мне нечего было ответить.

— Тебе необходимо учиться.

— Нет! — Я знал, что слуга не должен так дерзко возражать хозяину, но не мог позволить ему поколебать себя в этом вопросе. — Я не стану этого делать! Другие могут узнать об этом, и унижение будет столь велико, что я не вынесу.

— Знаю, что это сильно смущает тебя, однако полагаю, что тебе необходимо этим заняться, и очень срочно. — Он вытащил что-то из-за пазухи и протянул мне. — Сегодня утром, когда все уже ушли из монастырской мастерской, принесли почту. Поскольку Фелипе не было, я сам занялся разбором писем. Среди них было вот это. Оно адресовано тебе. И я знаю, что ты и раньше получал письма. Что ты с ними делаешь?

— Как ты их читаешь?

Я не ответил.

— Может, ты просишь кого-то из учеников — Флавио, например?

— Нет.

— Наверняка тебе не терпится узнать, что же там, в этих письмах?

Но я уже знал, что в них.

Потому что, хотя сам я и не умел читать, я нашел того, кто смог мне их прочесть.

Это был Левый Писец.

Когда я в первый раз получил письмо, мне пришлось выдержать целый град насмешек со стороны молодых подмастерьев. В мастерской было принято добродушно подшучивать друг над другом, однако у одного из старших учеников, Салаи, был дурной склад ума. Он вырвал пакет у меня из рук и обнюхал его.

— О, надо же, еще и надушено! — воскликнул он.

— Отдай! — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

И тут же понял, что не должен был показывать Салаи своего раздражения. Это лишь раздразнило его.

— Наш Маттео — серый волк, который рыщет по ночам! — кривлялся Салаи. — Он из тех, кто вечно крадется вдоль стен и сливается с ними так, что и не разберешь, где он, а где стена.

— Я тоже замечал, что он куда-то ходит по ночам, — встрял Флавио. — Так куда же ты ходишь, а, Маттео?

И в самом деле, иногда я уходил из монастыря ночью: сопровождал хозяина в покойницкую близлежащей больницы.

Местный врач с почтением относился к маэстро и позволял ему анатомировать трупы. Но хозяин все же предпочитал, чтобы эти вылазки хранились в строжайшей тайне. В принципе, городской магистрат мог дать художнику разрешение на проведение анатомирования, но только в случае, если художник четко обосновывал причину своего интереса. Такое разрешение получил, например, Микеланджело, когда работал над своей великой статуей юного Давида. Но мой хозяин опасался, что станет известно о том, что его интерес к трупам связан не только с изучением тканей и мышц тела для совершенствования художественного мастерства. Ведь он изучал и внутренние органы!

Увидев более чем тщательные зарисовки внутренних органов, выполненные маэстро, недоброжелатель мог шепнуть об этом тому, кто заинтересовался бы, для чего это нужно.

Тогда пошли бы сплетни, пересуды, и о хозяине сложилось бы дурное мнение. Не имея за плечами могущественного покровителя, он понимал, что ему жизненно необходимо держать эту часть своей работы в тайне.

Однако Салаи знал об этих ночных вылазках. Когда-то он сам сопровождал маэстро по ночам. Но эти походы внушали ему скуку — конечно, пить вино и болтать в кабачке с приятелями куда веселее, чем торчать всю ночь у стола в покойницкой. Но мне это никогда не прискучивало, и поэтому теперь хозяин брал с собою меня. И Салаи это прекрасно знал.

Поэтому он и дразнил меня, понимая, что я никогда не открою правды. Он помахал письмом в воздухе.

— А ну-ка, достань! Спорим, не дотянешься! — издевался он.

Я шагнул вперед, делая вид, что согласен подыграть ему. Но когда Салаи вытянул руку с письмом так высоко, чтобы я не мог достать, я со всей силы пнул его в пах. Он согнулся, завыл от боли, зажал руки между ног. Подхватив свое письмо, я выбежал из мастерской.

Что же, я нажил себе врага, зато письмо было теперь в моих руках.

Это было первое письмо.

Конечно, я не мог прочесть его.

Но я узнал имя, стоявшее внизу, под последней строчкой.

Элизабетта.

Все это время я хранил письмо у себя на груди. Салаи продолжал следить за мной, и я понимал, что он стащит его у меня при первой возможности. В ту пору был январь, и приближалось время праздника Крещения, а значит, и время подарков от маэстро всем слугам и подмастерьям. Я попросил, чтобы он подарил мне кошелек, который я мог бы носить на поясе и хранить в нем деньги и другие свои мелкие сокровища. Получив желанный подарок, я целый месяц носил письмо в кошельке и наконец нашел человека, который смог его мне прочесть.

Это был старик, которого звали Левым Писцом.

Он сам так себя называл — возможно, потому, что писал левой рукой. И именно это обстоятельство в первую очередь привлекло к нему мое внимание. Как-то раз, почти через год после моего появления во Флоренции, мне случилось оказаться на другом берегу реки. Я шел со стороны церкви Санто-Спирито к мосту Понте Веккьо, когда заметил его. Он сидел, удобно устроившись в маленькой нише у подножия башни, расположенной перед самым мостом. Заняв эту нишу, он получил весьма выгодную позицию для торговли своим ремеслом. В ней хватало места, чтобы усесться, поставив на колени ящик с письменными принадлежностями и опершись спиной о стену, — так было удобнее писать. Я заметил сразу, что он держит перо в левой руке. Но писал он не справа налево, как мой хозяин, у которого слова лились свободно и он мог сразу видеть написанное и читать его по мере написания. Этот писец-левша писал слева направо, согнув руку крючком; написав что-либо, сразу убирал бумагу в сторону.

Я замедлил шаг, чтобы хорошенько разглядеть его. Это был старик, уже совсем седой, похожий на прочих бесчисленных мелких торговцев и ремесленников, пытавшихся что-то продать на запруженных толпами улочках у реки. Уже миновав его, я вдруг вспомнил о письме Элизабетты, хранившемся в кошельке у меня на поясе, и мне пришла в голову одна мысль. Я повернулся и остановился в нескольких шагах от писца. Склонив голову, он трудился над какими-то бумагами. Прежде чем обратиться к нему, я с минуту наблюдал за его работой.