— Шарль говорит, что для солдат сейчас много возможностей, — сказал он мне.

Наш разговор состоялся перед самым моим отъездом. Я уже направлялся к конюшне, чтобы вывести коня и отправиться в путь.

— Ты не хотел бы вступить во французскую армию? — спросил я его.

— Я не буду сражаться на одной стороне с Папой. Но есть много независимых кондотьеров, которые ищут крепких мужчин с фехтовальными навыками. — Внезапно Паоло со всей силы пнул дверь конюшни. — Если бы только у меня были деньги, чтобы купить оружие и коня!

Уже в в сумерках я возвращался в Милан.

Я с осторожностью приблизился к тому повороту дороги, где мы встретили цыган. Но, как я и ожидал, они уже исчезли. Отвязали ветви деревьев, собрали вещи, закопали угли.

Ничто, казалось, уже не напоминало о том, что они здесь были.

Если бы не одна вещь.

Монета!

Я сразу увидел, как она блестит на земле.

Я знал, почему тот человек, сущий бедняк, не наклонился, чтобы поднять ее. Мы не собаки, чтобы лезть в грязь за брошенной туда костью! Если бы Шарль нашел какой-нибудь достойный способ предложить цыгану деньги, этот человек наверняка взял бы их, и даже с радостью. Французскому капитану нужно было устроить видимость какой-то торговой сделки, например расспросить об этой местности или даже попросить предсказать судьбу. Если уж он хотел преподнести монету в качестве подарка, то должен был спешиться и предложить деньги цыгану, чтобы тот мог принять подарок. Но кидать деньги к ногам человека — значит унизить его. Гордость не позволила цыгану поднять монету.

И я тоже оставил ее на земле.

Это была ошибка.

Я должен был забрать ее. Потому что впоследствии ее использовали как примету.

Это она помогла определить место, через которое я проезжал, чтобы устроить там засаду и ожидать, когда я проеду снова.

А для засады это было лучшее место на всей дороге.

До конца года я находился с маэстро в Павии.

Его друг, профессор Марк Антонио делла Toppe, читал лекции в тамошнем университете и проводил занятия в анатомическом театре, устроенном рядом с университетом специально для этой цели. Когда мы приходили на занятия, маэстро занимал отведенное ему почетное место. Его стул размещался рядом с анатомическим столом напротив студенческих скамей, а я стоял рядом с ним. В дни, когда проводилось вскрытие, нам приходилось буквально проталкиваться сквозь толпы студентов и публики, платившей довольно высокую цену за входные билеты. В такие дни у университетских ворот стояло множество разносчиков, торговавшихся со зрителями анатомических сеансов, приобретавших у них ароматизированную бумагу, шарфики или шелковые мешочки с ароматными травами, которые использовались для борьбы с трупным запахом.

Первое вскрытие, на котором я присутствовал, проводилось на трупе молодого человека, умершего от внутренней опухоли. Живот у него был раздут и полон желчи, и, когда прозектор разрезал его, вонь пошла такая омерзительная, что я пожалел, что у меня не нашлось монетки купить у ворот один из этих благоухающих мешочков. Но хозяин словно не замечал дурного запаха. Когда помощник налил зеленую жидкость в стеклянный сосуд, хозяин встал, чтобы лучше рассмотреть содержимое желудка. Профессор делла Toppe сидел на председательском месте на возвышенной платформе. С одной стороны от него стоял обнаженный живой натурщик, а с другой — скелет. Длинной указкой профессор показывал на обеих фигурах, куда именно внедряется прозектор, и объяснял, какие органы достает его помощник. Когда опухоль лопнула, какая-то женщина в публике упала в обморок, и ее поскорее вынесли вон. Однако ее место тут же было занято кем-то из жаждущих, толпившихся в коридоре.

Хозяин толкнул меня локтем и показал на слуг, разбрызгивавших по сторонам уксус, и на жаровни, в которых горел розмарин.

— Конечно, это более приятный способ заглушить вонь, чем моча, — сказал он. — Но заверяю тебя, он окажется гораздо менее эффективным, когда они достанут всевнутренние органы!

По мере того как вскрытие продолжалось, в аудитории раздавались шутки и покашливание. Со скамей, стоявших за моей спиной, доносился шепот. Кто-то произнес, что тело уже наполовину разложилось, а значит, было взято из могилы.

В тот же вечер за ужином хозяин прямо спросил об этом профессора делла Toppe. Ведь осквернение могил — это преступление, за которое грозит смертная казнь. Но профессор объяснил, что это студенты иногда отправляются в какую-нибудь деревню подальше от города и раскапывают могилы: им нужны трупы для собственных занятий.

— Без препятствий не обходится, — подтвердил профессор. — Деревенские жители теперь ревностно следят за кладбищами и нападают на любого, кто приближается к ним ночью.

— Пусть лучше твои студенты следуют за любой из итальянских армий, — мрачно сказал хозяин. — Там, где они пройдут, останется море трупов.

— Ты думаешь, что с победой французов над венецианцами война не окончилась?

— Французы думают, что, заключив союз с Папой, они укрепили свои позиции в Италии, — сказал Грациано. — Но на самом деле это союз с лисом. Хитрым старым лисом. Все это обернется против них.

— Святой отец стремится к единству всей Италии, — возразил Фелипе, который был набожен и более консервативен в своих взглядах. — А чтобы объединить Италию, ему понадобится изгнать отсюда чужеземцев, сломить республики вроде Флоренции и поставить во всех городах-государствах правителей, симпатизирующих папству.

— Он вернет в Милан Сфорцу? — спросил профессор делла Toppe.

— Думаю, да, — ответил Фелипе. — А во Флоренцию — Медичи.

В дополнение к анатомическим исследованиям маэстро занимался изучением свойств воды и оптикой, а также продолжал работу над портретом донны Лизы.

Он навестил ее, когда ему пришлось вернуться во Флоренцию, чтобы решить со своими братьями спор, касавшийся наследства его дяди. Сам он ничего не говорил об этих дрязгах из-за куска земли, но я слышал, как Фелипе сказал Грациано, что маэстро заставили быть истцом. Такое никогда не случилось бы, будь он законнорожденным сыном. Так клеймо незаконного рождения оставалось на нем и в старости.

Но, побывав во Флоренции, он узнал на виа делла Стуфа, что донна Лиза благополучно разрешилась от бремени живым мальчиком.

Ребенка нарекли именем Джокондо.

Словом, всю зиму мы провели в Павии. Вскоре обнаружилось, что маэстро приехал в этот университет не только ради собственных занятий. Это было сделано также и ради меня.

В местной библиотеке хранились великолепные книги, под руководством маэстро я начал расширять свой круг чтения.

Как-то раз, когда я подал ему чернильницу и перо, он зарисовал подробную мускулатуру человеческой руки и потом сказал мне:

— Посмотри-ка на это и полюбуйся!

Он не имел в виду свое исключительное мастерство рисовальщика. Разумеется, он не был настолько хвастлив. Он имел в виду сложную и эффективную конструкцию человеческого тела.

— Человек — это машина, — заявил он. — Самое чудесное произведение инженерного искусства.

Я вспомнил, как в Переле мы играли с куриными лапками.

Маэстро брал лапки только что зарезанного каплуна и привязывал к проходившим внутри сухожилиям тонкие ниточки.

Мы с Паоло прятали эти лапки в рукавах и подкрадывались к Элизабетте и Россане. А потом щекотали девочек этими лапками, причем тянули за нитки, и когти на лапках то высовывались, то прятались. Девочки визжали от страха, а мы гонялись за ними, пока они не убегали жаловаться матери.

Тогда я не понимал, что эта детская игра могла быть практическим занятием по анатомии. Я вытянул ладонь вперед так, чтобы она оказалась между глазами и солнцем. Сквозь кожу вполне различимы были темные очертания костей. И я подумал, что если бы существовал источник света, достаточно яркий для того, чтобы просвечивать тело насквозь, то для исследования внутренних органов не понадобилось бы вскрывать трупы. Я сжал пальцы в кулак, а потом снова развернул ладонь.