— Фред, — сказала она. — Фредди, я чувствую себя совершенно разбитой.
Он взял ее за руки.
— В чем дело? Что случилось?
— Я совершила ужасную ошибку. Позволила злости на Джона Доу затмить мой рассудок. Смерть Криса Грина, то, что случилось в «Темноводье», — моя вина.
— Как ты можешь так говорить, Сара? Это дело рук Джона Доу, и только его. Вини его, а не себя. Кроме того, план предложил Аллокко. Ты его просто одобрила.
— И потому на мне вся ответственность. — Она безутешно покачала головой. — Помнишь, что ты говорил тогда, возле «Галактического путешествия»? Ты говорил, что наш план опасен, авантюрен. Что прежде всего мы отвечаем за наших посетителей. Стремясь расправиться с Джоном Доу, я об этом забыла.
Барксдейл промолчал.
— У меня не выходит из головы то, как он вошел в мой кабинет, разговаривал со мной. Не могу объяснить, но мне кажется, будто он откуда-то меня знал: знал, что я хочу услышать, знал, что для меня важно. Для меня лично. Понимаю, это странно звучит, но он говорил так, будто желал мне только добра. И самое странное, что мне хотелось ему верить. — Она вздохнула. — Господи, кто он такой? И почему он выбрал в качестве жертвы именно нас?
Барксдейл не ответил, потрясенно глядя куда-то в пространство.
— Фредди?
Она поразилась тому, насколько глубоко он ощущает ее отчаяние.
Взгляд его бледных глаз медленно вернулся к ней.
— Нет ли у Шекспира чего-нибудь подходящего на этот случай? — вымученно улыбнувшись, спросила она. — Чего-нибудь утешительного, поднимающего настроение?
Барксдейл еще немного помолчал, затем словно очнулся.
— Чего-нибудь, скажем, из «Двух веронцев-террористов»? — Он слабо улыбнулся в ответ. — Ничего не приходит на ум, кроме разве что названия: «Все хорошо, что хорошо кончается».
В нем словно происходила некая внутренняя борьба.
— Сара, — неожиданно добавил он, — что, если нам уехать отсюда? Просто все бросить?
Она посмотрела на него.
— Мы так и сделаем. Когда все закончится, мы с тобой уедем. Куда-нибудь, где нет телефонов и никто не носит обуви. Выберем маленький кусочек пляжа и объявим его своей собственностью. На неделю, может быть, на две. Хорошо?
— Нет, — начал он. — Я не это имел ввиду… — Он замолчал. — В самом деле, Сара?
— Конечно.
— Что бы ни случилось?
Его беспокойство словно придало ей сил.
— Ничего не случится. Мы обязательно выберемся. Обещаю.
— Чертовски хотелось бы надеяться, что ты права, — сказал он столь тихо, что она едва расслышала.
Оба замолчали. Взгляд Сары упал на койку.
— Это ведь дочь Уорна? — спросил Барксдейл, проследив за ее взглядом. — Как она?
— Слегка оцарапалась, но в остальном цела и невредима.
Он кивнул. Высвободив одну руку, она погладила его по лицу и наклонилась, чтобы поцеловать.
— Так или иначе, — сказала она, — все это скоро закончится. Держись.
— Конечно, — ответил он.
Несколько мгновений он смотрел ей в глаза, затем повернулся к занавеске.
— Помни мое обещание.
Он поколебался, потом, не оборачиваясь, кивнул и выскользнул из палаты.
Она вслушивалась в его шаги, пока те не окончательно незатихли, поправила одеяло на Джорджии, погладила лоб девочки и собралась уже уходить, но занавеска снова раздвинулась, и появилась голова медсестры.
— Мисс Боутрайт, — сказала она, — вам звонит мистер Аллокко. Он говорит, что это очень важно.
— Хорошо.
Она собралась было последовать за медсестрой, но тут в ее кармане тихо зажужжала рация.
Сара тут же остановилась, не выходя из палаты. Достав рацию, она нажала на кнопку.
— Сара Боутрайт слушает.
— Сара?
Джон Доу говорил не спеша, голос его вновь звучал вежливо, почти приторно.
— Да.
— Надеюсь, урок оказался для вас не слишком болезненным?
— Некоторые бы с вами не согласились.
— Изначально он предполагался куда суровее. Считайте, что вам в некотором смысле повезло. — Раздался сухой смешок. — Впрочем, в следующий раз подобного уже не будет.
Сара промолчала.
— Я вам не угрожаю. Я просто хотел бы, чтобы вы полностью осознавали последствия любых других своих безответственных поступков.
Директор продолжала молча слушать.
— Вы не хотели бы искупить вину за свое предательство? — мягко спросил Джон Доу.
— О чем вы?
— Компенсировать все те неприятности, которые устроил ваш маленький комитет по встрече. Это поможет нам с вами преодолеть барьеры. Скажем, отдать мне Эндрю Уорна? Слишком уж неуловимым он оказался.
Сара крепче сжала в руке рацию, но не ответила.
— Впрочем, вряд ли вы это сделаете. Вы очаровательная женщина, Сара Боутрайт, но меня уже утомили эти хождения вокруг да около. Вам дается еще один шанс передать нам Горнило.
— Говорите.
— Передача состоится в Зеркальном зале, ровно в четыре.
Она посмотрела на часы — три пятнадцать.
— Обеспечьте, чтобы за десять минут до встречи там не было никого из посетителей и персонала. Согласны?
— Согласна.
— Да, Сара, я тут подумал про то грязное дельце в «Галактическом путешествии». Это ведь ваша идея?
Сара не ответила.
— На этот раз вы передадите диск лично. Мне кажется, так будет разумнее всего. Учитывая наше взаимопонимание.
Молчание.
— Вы поняли, Сара?
— Поняла.
— Вы войдете в зал, как обычный посетитель. Я буду ждать внутри. На этот раз — только вы одна. Уверен, мне незачем предупреждать вас об иных нежелательных гостях.
Сара ждала, прижав к щеке жесткую коробочку рации.
— Мне ведь незачем вас предупреждать?
— Да.
— Я так и думал. Но позвольте мне сказать несколько слов напоследок. В эссе «Душа человека при социализме» Оскар Уайльд говорил, что любое произведение искусства, созданное с надеждой на прибыль, таит в себе опасность. Отчасти я с ним не согласен. Видите ли, я сделал Утопию своим произведением искусства. И я намерен получить прибыль, и притом немалую. Но оно действительно станет опасным для любого, кто окажется у меня на пути. Порой искусство может быть ужасным в своей красоте, Сара. Не забывайте об этом.
Сара с трудом перевела дыхание.
— С нетерпением жду нашей новой встречи.
15 часов 15 минут
По мере того как шло время и безоблачное голубое небо над пустыней Невады начало бледнеть, предвещая наступление вечера, толпа в шестьдесят шесть тысяч человек, гуляющих по бульварам Утопии, достигла того состояния, которое психологи парка называли «выдержанным». Первоначальное возбуждение прошло, и оживление несколько спало. Усталые родители искали временного убежища в ресторанах, на представлениях или шоу вроде «Зачарованного принца», где можно было расслабиться в удобных креслах. Небольшой процент посетителей, не желавших ждать на парковках перед самым закрытием, уже направлялись в сторону Ядра и монорельса, поезда которого ходили несколько чаще обычного. Впрочем, подавляющее большинство оставалось в парке, предпочитая еще раз вернуться на полюбившийся аттракцион или посетить Мир, в котором они еще не побывали, рассчитывая свое время до половины девятого. Именно тогда начиналось самое красочное зрелище Утопии — четыре одновременных шоу синхронизированных с помощью компьютеров в каждом из четырех Миров фейерверков, ярко вспыхивающих под темным пологом купола. За ними следовала еще более впечатляющая картина — салюты взмывали высоко над куполом за его пределами, даря прощальный подарок посетителям, покидающим Утопию и спешащим в сторону Вегаса или Рино.
Но в очередях к русским горкам и аттракционам со свободным падением дневное затишье почти не ощущалось. Вокруг главных аттракционов, таких как «Сфера Шварцшильда» или «Шпиль дракона», продолжали толпиться люди и царила такая же, как всегда, атмосфера возбужденного веселья.
Особенно это было заметно у входа в самый известный аттракцион Дощатых Тротуаров, «Машину криков». Все знали, что «Машина» — реконструкция разновидности русских горок, ставшей знаменитой на Кони-Айленде в двадцатые годы. Внешне она полностью имитировала аттракцион с ярмарки тех времен — обширный лес из столбов и балок, которым мастера иллюзий парка придали опасно ветхий вид. При одном лишь виде ее почти вертикальных спусков и крутых поворотов многие посетители предпочитали выбрать себе более спокойное развлечение.