Она встала. Взглянула на часы. Девять. Сегодня суббота. Солнце уже заливало квартиру. Она пошла на кухню и приготовила себе неспрессо. Черный аромат и вкус жженой земли. Делать тартинки она не стала. Смотрясь в хромированную стенку холодильника, проглотила обычную дозу эффексора.

Надела майку с надписью против олимпийских игр в Пекине – вместо олимпийских колец на ней были изображены наручники – и «боксеры» от «Кальвина Кляйна». Слова отца не шли у нее из головы: «Думаю, сегодня ночью он кого-то убьет. В Десятом округе».

Ей, судье, ничего не стоило это проверить. Позвонить в парижскую префектуру полиции и узнать, не находили ли прошлой ночью в столице какой-нибудь труп. Если предположить, что «мужчина-ребенок» перешел к действию и избавился от трупа где-то в пригороде, можно даже обзвонить все прокуратуры Иль-де-Франс. Она знакома со всеми прокурорами. Или почти со всеми.

Еще один неспрессо. Она прошла в гостиную. Уселась перед низким столиком на диван. Достала из портфеля специальный телефонный справочник, выпущенный министерством юстиции, и взяла телефонную трубку.

Сначала она позвонила в офис прокурора ПП – префектуры полиции. Ни одного убийства за ночь. Во всяком случае, ни одного трупа сегодня утром. Но еще нет и десяти. К тому же сегодня суббота, а значит, труп могут найти через два дня, если он находится в офисе, на складе или любом другом рабочем месте.

Затем она позвонила в прокуратуру Нантера.

Ничего.

Прокуратура Бобиньи.

Ночью произошло убийство в Ганьи. В пьяной драке. Преступник уже задержан.

Кретей.

Ничего.

Жанна нашла телефонные номера прокуратур Большой короны[23].

Версаль.

Ничего.

Сержи.

В Сене утонул бродяга.

Мо.

Ничего.

Мелен.

Убита женщина. Обычное семейное насилие.

Фонтенбло.

Ничего.

Понтуаз.

Ничего…

Она взглянула на часы. Почти одиннадцать. Ее долг выполнен. Каждый раз она просила дежурного перезвонить ей на мобильник, если что-то обнаружат. Все обещали. Не задавая вопросов. Репутация судьи Крулевска говорила сама за себя. У нее наверняка есть на то причины. Оставалось лишь ждать.

Пора забыть эту историю. И все-таки напоследок она набрала номер парижского штаба на площади Бово[24], куда приходили сообщения обо всех серьезных преступлениях, совершенных в Иль-де-Франс. Тоже ничего.

Штаб жандармов в Форт-Рони. Снова ничего. Тут она вспомнила, что на двенадцать записана к парикмахеру, потом у нее обед в Восьмом округе.

И вернулась в реальный мир.

Она собралась и причесалась. Отражение в зеркале оправдало худшие ее опасения. Можно подумать, что она курила и пила ночь напролет. Хороша Джулианна Мур… Жанна попыталась исправить положение с помощью макияжа.

Она вышла в полдень, когда ей уже следовало быть у парикмахера. Черные джинсы. Открытые босоножки. Майка от «Донны Каран». И прическа «боб», пока парикмахер не начнет над ней колдовать. Об убийстве она уже и думать забыла. Как и о Феро. Она не думала ни о чем.

Привести голову в порядок.

Самое неотложное субботнее дело.

Спустя полтора часа Жанна Крулевска со сносной стрижкой переступила порог ресторана, где была назначена встреча. В баре она назвала фамилию того, кто ее ждал, и ее провели между столиками. Высокие потолки. Витражи на окнах. Стиль ар-деко. А главное, много простора. Где-то она читала, что это направление в архитектуре навеяно кают-компанией пассажирского судна. Так или иначе, но здесь ей всегда казалось, что она поднимается на борт корабля.

– Извини за опоздание.

Эмманюэль Обюсон выпрямился во все свои сто восемьдесят пять сантиметров и с отцовской нежностью расцеловал ее в обе щеки. Старик никогда не был ее любовником. Он был для нее чем-то гораздо большим. Ее учителем, наставником, крестным. Жанна познакомилась с ним в самом начале своей карьеры, когда только заканчивала Школу судебных работников. Она работала с ним, когда он еще был председателем исправительной палаты парижского суда. В свои семьдесят Обюсон остался худощавым и широкоплечим. Глаза сверкали, как красный орден Почетного легиона у него в петлице. Настоящий кондотьер. И не только.

Этот человек состоял из парадоксов. Из них была соткана его мудрость. Сторонник левых взглядов, он, когда ему стукнуло шестьдесят, сколотил состояние, став экспертом по бракоразводным делам. И по сей день мог потребовать десятки тысяч евро только за то, чтобы надеть очки и пробежать глазами брачный договор. Одинокий, высокомерный, он так и не женился, но всегда оставался дамским угодником. Не имея детей, испытывал безграничную нежность ко всему юному и невинному. Но прежде всего этот холодный, суровый, строгий человек был эстетом. Поклонником искусства.

Обюсон научил Жанну всему. Профессии юриста. Истории искусств. И вот однажды оба знания соединились в Лувре, в зале греческой и римской скульптуры.

– Почему вы пригласили меня сюда?

– Я уже давно интересуюсь греческой скульптурой. Первые века. Затем Пракситель, Фидий, Лисипп. Эллинизм мне уже не так нравится. Много драпировок, движений. И в каком-то смысле меньше чистоты.

– А как же напутствия, которые вы хотели мне дать, прежде чем я приступлю к работе судьи?

– Это место – их метафора.

– Не понимаю.

Он ласково взял ее под руку и подвел к атлету с белыми мраморными глазами, держащему ребенка на сгибе локтя.

– «Гермес с младенцем Дионисом», единственная дошедшая до нас статуя Праксителя. Хотя нельзя ничего утверждать наверняка. Взгляни на эти линии, изгибы, выступы. Говорят, греки идеализировали природу, как фотограф ретуширует портрет. Но это не так. Греческие скульпторы поступали ровно наоборот.

Жанне уже не удавалось отвести взгляд от вытянутого тела: казалось, мышцы натягивают мраморную кожу. Живут. Сокращаются.

– Поначалу греческие скульпторы отталкивались от древнеегипетских образцов, постепенно наделяя их чертами, признаками, особенностями человека. Слабостями своей модели. Они старались вдохнуть в эти древние формы как можно больше жизни. И как раз во времена Праксителя этот метод принес наилучшие плоды. В руках скульптора древние каноны начали жить, дышать. Было достигнуто равновесие между абстракцией и индивидуальностью.

Жанна почувствовала, как старик стиснул ее руку. Орлиной хваткой.

– Я все-таки не вижу связи с моими расследованиями.

– Твои расследования, Жанна, – это твои скульптуры. Всегда будет соблазн что-то подогнать, чтобы они стали безупречными. Чтобы показания свидетелей совпадали минута в минуту. А мотивы были измерены с точностью до миллиметра. Словом, чтобы оставался один-единственный подозреваемый… Я же тебе советую поступать наоборот.

– В каком смысле?

– Работай как греки. Учитывай все несовершенства. Несовпадающие места и минуты. Пробелы в показаниях свидетелей. Противоречивые мотивы. Сохраняй все эти неправильности. Пусть твои расследования остаются живыми! Тогда ты увидишь, ты обнаружишь другие истины, и подчас они уведут тебя куда-то еще. Не следовало бы мне тебе это говорить, но некоторые дела до сих пор не дают мне покоя. Те, в которых были нестыковки. Не вписывающиеся детали, которые я отбросил ради стройности, логичности целого. Эти неточности мучили меня годами, пока мне не открывалась другая истина. Или хотя бы не одолевали сомнения.

– Вы хотите сказать, что невиновные сели в тюрьму?

– Невиновные, которых я, разумеется, считал виновными. Так тоже бывает. Мы сами, судьи, – лишь еще одно несовершенство судебной системы.

Кажется, тогда Жанна не совсем его поняла. Спустя десять лет она все еще шлифовала свои досье, стараясь, чтобы они выглядели стройными и логичными. Зато она заразилась его страстью к греческой и римской скульптуре. Не раз побывала в Греции, Италии, Северной Африке, где музеи ломятся от древних статуй. Да и в Париже она нередко приходила в Лувр, чтобы вновь полюбоваться этими телами, в которых столько жизни и дыхания…