— Какая трагедия, какая трагедия, — сказал Роузбери, возвращая письмо другу.

Наверху сэр Бартл Шепстоун разгладил лист бумаги и начал читать, голосом твердым и ровным:

— «"Таймс", 15 января 1892 года. Мы получили от генерала Шепстоуна, казначея и управителя Двора, следующее описание последних часов и смерти герцога:

"Сандринхем, Норфолк, 14 января 1892. После обнародования 13 января последнего бюллетеня касательно здоровья герцога Кларенсского и Авондэйлского в состоянии его произошли значительные улучшения, сохранявшиеся до 2 часов утра 14 января и позволившие в полночь послать Королеве обнадеживающее сообщение. В 2 часа утра, — Шепстоун сделал паузу, дабы каждый запомнил названное время, — произошел серьезный упадок сил, угрожавший фатальным исходом, и к постели больного были созваны члены королевской семьи"».

— Semper Fidelis, Пауэрскорт, Semper Fidelis, — повторил Роузбери. — Что это, девиз его рода или полка?

— Возможно как одно, так и другое, — ответил Пауэрскорт. — Не думаю, впрочем, что Ланкастер подразумевал именно это. — Он снова взглянул на письмо, словно надеясь, что оно способно сказать нечто новое. — Думаю, слова его следует понимать в прямом их смысле. Верен навек, неизменно предан, неизменно лоялен. Но вы же понимаете, это может означать лояльность и верность практически кому угодно. Подразумевал ли он верность принцу Эдди, поскольку знал причину его убийства, но назвать ее не мог? Знал ли некую темную тайну из прошлого Эдди, которая привела принца к столь кровавой кончине? Вполне возможно, что знал. Но опять-таки, означают ли эти слова, что он, зная темную тайну, не мог открыть ее по причине верности? Чему он был верен — доброму имени королевской семьи? Своему народу и стране?

Или, если взглянуть на все с другой стороны, Роузбери, быть может, он знал, кто убил принца? Либо знал мотив, побудивший убийцу расправиться с Эдди? И хотел защитить убийцу, своего друга? Semper Fidelis, верен навек, навеки предан другу?

— «По той же причине было послано за семейным капелланом принца Уэльского Ф. А. Дж. Гарви, который в присутствии собравшихся членов семьи прочитал над умирающим молитвы. Его королевское высочество постепенно угасало и мирно скончалось в 9.10 утра».

Из-за маленького окна доносился шум строившихся и перестраивавшихся на гравии гвардейцев. Отряд конников упражнялся с пустым пушечным лафетом, похоронными дрогами, на которых покойник отправится из Сандринхема в последнее свое странствие — через Нориджские ворота, к королевской станции в Вулфертоне, на вокзал в Датчете и оттуда в часовню Святого Георгия в Виндзорском замке [33]. В девять часов члены королевской семьи, собравшиеся в спальне принца Эдди, начали, каждый по-своему, читать последние молитвы за упокой его души.

— Сейчас мне не известно, — теперь Пауэрскорт представлялся Роузбери и открыто непокорным, и очень решительным человеком, принявшим серьезный вызов и не намеренным отступаться, — что означали для Ланкастера слова «Semper Fidelis». Мысли того, кто вознамерился покончить с собой, редко бывают ясными. Но я немного знал молодого человека и немного знал его семью. И прежде чем с этой печальной историей будет покончено, я отыщу ответ. Я тоже буду Semper Fidelis памяти и о нем, и о его смерти.

В столице страны новость о кончине предполагаемого престолонаследника достигла Мэншн-Хауса [34].

«Наш возлюбленный сын скончался этим утром. Альберт Эдуард».

Большой колокол собора Святого Павла разнес печальную весть по городу. И пока члены королевской семьи покидали спальню герцога, по телеграфным линиям летели в Лондон новые сообщения.

«Сандринхем, 9.08 утра. Произошли изменения к худшему и, боюсь, надежд осталось не много. Шепстоун».

«Сандринхем, 9.35. Его королевское высочество скончалось около 9.10 утра. Шепстоун».

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт внимательно всматривался в заполненный венецианскими судами канал Сан-Марко. Целую стену большой гостиной его дома в Роуксли-Холл покрывали репродукции венецианских полотен — прозрачные панорамы Serenissima [35]кисти Каналетто, важные олигархи Венеции пятнадцатого столетия, написанные Джентиле Беллини совершающими в самых своих великолепных мантиях торжественный обход площади Святого Марка в честь нового Дожа.

Вот где Пауэрскорту было уютно. Вот где он мог отдохнуть. Восемь дней, проведенных в Сандринхеме, изнурили его совершенно — как если бы он безвылазно просидел их в парнике. В парнике Смерти, обитатели коего собрались в нем, чтобы поклоняться року, до тонкостей продумав ритуалы поклонения. После возвращения в Нортгемптоншир он целый день бродил сначала по огромному Рокингемскому лесу, а потом по своим полям, дойдя до Фодерингея. Теперь он, наконец, мог мирно побеседовать с лордом Джонни Фицджеральдом.

Лорд Джон заменил пиво «Кингз-Линн» двумя бутылками «Нюи Сен-Жорж». Хорошее бургундское, заверил он Пауэрскорта, есть мощный стимулятор мыслительных процессов.

— Джонни… — Пауэрскорт оторвался от своих венецианских грез, погадав напоследок, так же ли трудно было иметь дело с нотаблями, шествующими вокруг площади Святого Марка, как с членами королевской семьи Британии. — Пора подвести кое-какие итоги.

— Я тоже размышлял об этом убийстве, Фрэнсис. Сдается мне, оттолкнуться нам пока особенно не от чего. Эти старые зануды хотя бы позволили тебе поговорить с членами семьи о том, что происходило в ночь убийства?

— Там было много старых зануд, Джонни. Но, полагаю, старый зануда, которого ты имеешь в виду, это сэр Уильям Сутер, распорядитель Сандринхема.

Пауэрскорт с горечью вспомнил просьбы, с которыми он обратился к личному секретарю. Если предполагается, что он будет проводить расследование, так надо же позволить ему задать хотя бы несколько вопросов. Хотят они, чтобы он раскрыл это страшное преступление, или не хотят? Они хоть представляют себе, насколько трудной становится его задача в отсутствие сведений, на которые он мог бы опереться?

Все было пустой тратой времени. Сэр Уильям заверил его, что никто в доме не слышал ничего необычного и что Пауэрскорту нет решительно никакой нужды обременять себя расспросами, — они никуда его не приведут и лишь расстроят попусту семью, которой и так-то приходится нелегко.

— Думаешь, им есть что скрывать? Что они, возможно, пытаются защитить кого-то из своих? И потому не желают ничего говорить? — лорд Джонни уже завершил возню с пробочником и теперь вглядывался в бокал, наполнившийся густо-рубиновым «Нюи Сен-Жорж».

— Вероятно. Очень вероятно. Не думаю, однако, что исходить нам следует именно из этого. Давай-ка, Джонни, вернемся к самому началу. Кто мог испытывать желание убить принца Эдди, герцога Кларенсского и Авондэйлского?

— Ладно, ладно, давай поразмыслим о мотивах, — Фицджеральд отхлебнул вина, дабы оживить мыслительный процесс. — Предположим, что ты — правительство. Не один из министров, а правительство в целом. Существует Виктория, замуровавшаяся в Виндзоре, или Осборне, или Балморале [36], или где-нибудь еще, вечно одетая в черное — в знак траура по принцу Альберту и Джону Брауну [37]. Долго ей не протянуть. И тогда на троне окажется Эдуард. Король Толстопуз, собственной персоной.

Уж не обладает ли бургундское властью обращать тех, кто поглощает его, в республиканцев, утверждая трехцветный флаг не силой оружия, но с помощью пыльных бутылок «Премье Крю»? [38]