Я купил эти уши в Калифорнии в салуне у одного солдата, ему не на что было выпить.

Он протянул руку и забрал у них ожерелье.

Чёрт. Спорим, он был разведчиком в прериях и перебил этих сукиных сынов всех до единого.

Тот, кого звали Элрод, указал подбородком на трофеи и принюхался. Не понимаю, зачем тебе эти штуки, проговорил он. Не хотел бы я иметь такие.

Остальные посмотрели на него с тревогой.

Ты же не знаешь, откуда эти уши. Может, старикан, у которого ты их купил, и сказал, что они индейские, а может, это и не так.

Мужчина молчал.

Может, это уши каннибалов или ещё каких заморских негров. Мне говорили, в Новом Орлеане можно целые головы купить. Их моряки привозят, и хоть целый день покупай по пять долларов за штуку, эти головы. Помолчи, Элрод.

Мужчина сидел, держа в руках ожерелье. Это были не каннибалы, сказал он. Это были апачи. Я знал человека, который их отрезал. Знал его, ездил с ним и видел, как его повесили.

Глянув на остальных, Элрод осклабился в усмешке. Апачи, хмыкнул он. Бьюсь об заклад, что любой старина апачи мог и на арбуз страху нагнать, ну а вам всем не боязно было?

Мужчина устало поднял на него глаза. Ты ведь не хочешь сказать, что я вру, верно, сынок?

Я тебе не сынок.

Сколько тебе лет?

А вот это совсем не твоё дело.

Сколько тебе лет?

Пятнадцать ему.

А ну придержи свой поганый язык.

Он повернулся к мужчине. Я не просил его говорить за меня.

Он уже сказал. В пятнадцать в меня первый раз стреляли.

А в меня ещё не стреляли.

Но тебе и шестнадцати нет.

А ты стрелять в меня собираешься?

Я собираюсь постараться этого не делать.

Пошли, Элрод.

Ни в кого ты стрелять не будешь. Если только в спину или в спящих.

Элрод, мы ушли.

Я понял, кто ты такой, как тебя увидел.

Шёл бы ты подобру-поздорову.

Сидит тут и треплется, что застрелит кого-нибудь. Но пока ещё никто ни в кого не стрелял.

Остальные четверо стояли там, куда ещё достигал свет костра. Самый маленький бросал взгляды в спасительную темноту ночной прерии.

Иди давай, повторил мужчина. Тебя ждут.

Тот сплюнул в чужой костёр и вытер рот. С севера по прерии вдали двигался караван фургонов. Быки бледные и молчаливые в свете звёзд, фургоны слегка поскрипывали, а позади них, словно чей-то недобрый глаз, двигался фонарь из красного стекла. В этих краях полно ожесточившихся детей, которых оставила сиротами война. [245]Приятели направились к мальчишке, чтобы его увести. Наверное, это придало ему храбрости; он, по всей видимости, сказал что-то ещё, потому что, когда они подошли к костру, мужчина вскочил. Держите его подальше от меня, сказал он. Ещё раз увижу здесь — убью.

Когда они ушли, он подкинул дров в костёр, поймал лошадь, снял с неё путы, привязал и оседлал, потом отошёл немного в сторону, расстелил одеяло и улёгся спать в темноте.

Когда он проснулся, на востоке ещё не забрезжил рассвет. У потухшего костра стоял тот самый парень с винтовкой в руке. Лошадь уже несколько раз фыркала, а теперь фыркнула снова.

Так и знал, что прятаться будешь, громко произнёс малец.

Мужчина откинул одеяло, перевернулся на живот, взвёл револьвер и наставил его в небо, где уже целую вечность горели гроздья звёзд. Совместил мушку с желобком на раме и, держа пистолет обеими руками, перевёл через черноту деревьев на тень пришельца, что была ещё темнее.

Вот он я, произнёс он.

Юноша повернулся вместе с винтовкой и выстрелил.

Всё равно ты был не жилец, проговорил мужчина.

В рассветном полумраке подошли ещё двое из той компании. Они были без лошадей. Мальчика помладше подвели туда, где со сложенными на груди руками лежал мёртвый.

Нам никаких разборок не надо, мистер. Мы хотим лишь забрать его.

Забирайте.

Я знал, что похороним его в этой прерии.

Они пришли сюда из Кентукки, мистер. Этот грубиян и его брат. Папа с мамой у них умерли. Деда убил какой-то сумасшедший, и его похоронили в лесу, как собаку. Так он и не увидел ничего доброго в жизни, и теперь у него нет ни души в этом мире.

Рэндалл, погляди хорошенько на того, кто оставил тебя сиротой.

Сирота в своей большой не по размеру одежде держал старый мушкет с отремонтированным прикладом и тупо глядел на мужчину. Ему было лет двенадцать; он выглядел скорее психически ненормальным, чем тупым. Двое других шарили по карманам мёртвого.

Где его винтовка, мистер?

Мужчина стоял, держась рукой за ремень. Он кивнул туда, где она стояла, прислонённая к дереву.

Они принесли её и вручили брату. Это была винтовка Шарпса пятидесятого калибра, [246]и мальчик стоял, держа её и мушкет — этакий нелепый набор оружия, — и хлопал глазами.

Один из парней постарше передал ему шляпу мёртвого, а потом повернулся к мужчине. За эту винтовку он отдал в Литтл-Рок сорок долларов. В Гриффине такие можно купить за десять. Они ничего не стоят. Рэндалл, ты готов?

Помочь нести труп мальчик не мог, потому что был слишком мал. Когда старшие зашагали через прерию с телом его брата на плечах, он плёлся сзади, таща мушкет, винтовку и шляпу. Мужчина смотрел им вслед. Впереди ничего не было. Они просто несли тело через усеянную костями пустыню к голому горизонту. Сирота один раз обернулся, посмотрел на него, а потом стал торопливо нагонять остальных.

Во второй половине дня он перебрался по переправе Маккензи через речушку Клир-Форк, приток Брасоса, и они с лошадью зашагали бок о бок в лучах заката к городку, туда, где на низкой равнине перед ними фонари, разбросанные тут и там в долгах красных сумерках и опускающейся темноте, неторопливо выстраивались в манящие обманчивой гостеприимностью очертания берегов. Они миновали огромные груды костей — целые дамбы из черепов с рогами и выгнутых полумесяцем костей, что походили на старые луки из слоновой кости, сложенные после окончания какой-нибудь легендарной битвы. Высокими изогнутыми валами эти груды уходили к равнине и исчезали в ночи.

Когда они вошли в город, накрапывал дождь. Перед залитыми светом фонарей борделями у коновязи стояли лошади, и когда они проходили мимо, его лошадь с робким ржанием потянулась мордой к их ногам. На безлюдную немощёную улицу доносились звуки скрипки, а из тени в тень перед ними шныряли тощие собаки. На краю городка он подвёл лошадь к перилам, привязал среди других лошадей и ступил на низкие деревянные ступеньки, в тусклую полоску света, падавшую из дверного проёма. В последний раз оглянулся на улицу, на свет, льющийся тут и там из окон в темноту, на последний слабый отсвет на западе и на низкие тёмные холмы вокруг. Потом толкнул двери и вошёл.

Внутри бурлила охваченная неясным возбуждением толпа. Словно это сооружение из необструганных досок было воздвигнуто в самой низкой точке окружающих равнин и людей притягивало туда силой гравитации. Между грубыми столами, держа перед собой шляпу, ковылял старик в тирольском костюме, маленькая девочка в платьице крутила ручку шарманки, а на сбитой из досок сцене, обозначенной целым рядом потрескивавших свечей, с которых уже натекли лужицы жира, кружился в замысловатом танце медведь в кринолине.

Мужчина пробрался к бару, где несколько человек в рубашках с кожаными передниками качали из бочек пиво или наливали виски. За их спинами трудились мальчишки — приносили ящики с бутылками и подавали из моечной на задворках подносы с дымящимися стаканы. Барная стойка была обита цинком, он положил на неё локти, подбросил перед собой серебряную монету и прихлопнул её.

Говорите, или пребудете, [247]сказал бармен.

Виски.

Виски, есть такое дело. Бармен поставил стакан, вынул пробку из бутылки, налил с полчетверти пинты и забрал монету.

Мужчина стоял, глядя на виски. Потом снял шляпу, положил её на стойку, взял стакан, не торопясь выпил. Поставил пустой стакан, вытер рот, повернулся к стойке спиной и опёрся на неё локтями.