Вместо походов по магазинам Джоди захотела рисовать, и я дала ей бумагу, расставила краски и стаканы с водой, разложила кисти. Повязала ей фартук и оставила в покое — трудиться над шедеврами. Вернувшись, я была приятно удивлена. Джоди действительно нарисовала несколько очень неплохих рисунков.

— Тебе нравится, Кэти? — гордо спросила Джоди.

— Да, очень. Замечательные рисунки! Расскажешь, что на них? Что ты нарисовала?

— Хорошо. Это дом.

— Очень мило. А это окошко, да?

— Да, окошко. А это машина. А это моя собака, тупая старая собака.

Я встрепенулась. На предварительном собеседовании говорили, что Джоди подожгла свою собаку, а заодно чуть не спалила весь дом. Именно после этого инцидента детей наконец забрали у родителей на патронат.

— Вот как. Расскажи мне подробнее про этот рисунок.

— Это Сэм. Наша собака. Он большой и коричневый. И всегда лает.

— А почему ты назвала его тупым?

— Не знаю, — в нетерпении ответила она.

— Ну расскажи мне. Не просто же так он тупой.

— Он страшный и обгоревший. Урод.

— О боже. Как же он обгорел? — спросила я, старательно изображая легкость в голосе. Мы стояли рядом, рассматривали рисунки, и нельзя было допустить, чтобы Джоди почувствовала давление. Она поболтала кисточкой в воде и провела ею по листу бумаги, кисточка была недостаточно чистой, и Джоди снова сполоснула ее.

— Не хочешь рассказать, как обгорел Сэм? Обещаю, я не буду сердиться.

— Это Джоди сделала, — пробурчала она. — Обернула его всего туалетной бумагой и взяла мамину зажигалку. Он прыгал, прыгал, гавкал, бегал, и все горело.

— Где были твои мама с папой, когда ты это сделала?

— У дяди Майка.

— Ты была одна?

— Нет. Бен и Чесси тоже были. — Сестру Джоди звали Челси, но у нее не получалось выговаривать это имя. — Я была за старшую.

— И что было потом?

— Я взяла Чесси и вывела их с Беном в сад, а эта тупая псина приперлась и стала валяться в грязи. Она была такая страшная с этой шерстью, и от нее воняло. И все время лаяла. Я потом пошла в коридор и набрала 999. Приехали пожарные и все потушили.

— Очень разумный поступок — вызвать пожарных. Ты спасла Челси и Бена.

— Ага. — Она взяла еще лист бумаги.

— Джоди, но почему ты сделала больно своей собаке?

— Она не моя. Папина. Я же говорила тебе.

— Понятно. И почему ты сделала больно папиной собаке?

Она сосредоточенно нахмурилась. Постепенно ее лицо окаменело, кисточку обхватил ее плотно стиснутый кулак.

— Ненавижу его. Всех ненавижу, я хотела все сжечь и убежать. Страшный дом… — Она стукнула по столу. — И хочу, чтобы папу посадили. Он такой ужасный, он сидел на моем лице. Его нужно посадить, убить его!

— Но при чем здесь собака, Джоди? Почему не поджечь шторы или диван, если ты хотела сжечь дом и убежать?

— Ты не понимаешь. Меня бы наказали, если бы я испортила диван.

Интересно, думала я, ставя перед ней печенье, она подожгла собаку с тем, чтобы наказать отца, причинив боль тому, кого он любит? Или, несмотря на свою задержку в развитии и сложности в обучении, Джоди придумала для себя план, как выбраться из этого дома? Но, не сделай она того, что сделала, она все еще была бы там, день за днем проходя через одни и те же жестокие издевательства.

В последующие дни Джоди необычайно отдалилась. Я возобновила свои усилия, пытаясь сделать ее членом семьи, но она особенно упиралась и вела себя так, словно ей никто не нужен и она желает только уединения. Я видела подобное поведение и раньше: отчужденность — не редкость среди таких детей, для них это единственный способ выживания. Но у Джоди все приобрело гипертрофированный характер. Любое выражение заботы, исходящее от нас, упиралось в несокрушимую стену или становилось причиной ее насмешек. Она не хотела ни общаться, ни участвовать ни в чем таком, что составляло часть жизни нашей семьи, и устанавливала барьеры, чтобы подчеркнуть свою отстраненность. Однажды мы с девочками решили отправиться по магазинам, но Джоди отказывалась идти вместе с нами. Она шла, то опережая нас на несколько шагов, то отставая, и не проронила ни единого слова. На следующий день я повела ее в кино на «Лило и Стич», а она демонстративно села через два кресла от меня. Только когда выключили свет, она пересела ближе, потому что боялась темноты. Прежде она никогда не была в кино, но, несмотря на это, не выказала ни восторга, ни удовольствия ни до, ни после сеанса. Вот насколько притупились ее чувства. Она была замурована в своем одиночестве, и я не имела понятия, как мне достучаться до нее.

Рождество оставалось моей единственной надеждой. Я верила, что праздник укрепит наши отношения. Что может больше связать семью, чем Рождество?

Никола пришла на последний в этом году урок, а на следующий день начались каникулы и в школе у девочек, и в колледже у Эдриана. Неожиданно мы все впятером остались вместе на целый день. Впрочем, слово «вместе» несколько неточно, поскольку, даже находясь под одной крышей, мы не были рядом, и не только из-за Джоди. Пола, Люси и Эдриан большую часть времени провели, закрывшись в своих комнатах. А когда они все-таки спускались вниз, то натыкались на очередной пинок и тираду: «Чего тебе надо? Пошел отсюда! Теперь это мой дом!» — и все в таком духе. За время проживания с нами Джоди ее отношение к окружающим не изменилось в лучшую сторону. Против всякой логики, чем больше внимания я ей уделяла, тем ревнивее она воспринимала других.

Снова и снова я повторяла Джоди, что все мы одна семья, но она даже слушать об этом не хотела. Ей и не нужна была семья, ей нужна была я. Ее собственническое отношение ко мне только укрепилось за те недели, что мы провели вдвоем, и меня это не устраивало. Она требовала от меня постоянного внимания, и я видела, что она делает то, чего прежде не позволял себе ни один ребенок: она подрывает устои нашей семьи. В другой ситуации я бы решила эту проблему, отдалив девочку от себя на некоторую дистанцию, но сейчас это было невозможно, поскольку в жизни Джоди было слишком много сложностей.

Враждебность Джоди и ее агрессия производили сильное впечатление на всех нас и создавали напряженную атмосферу. Даже когда она была наверху, в своей комнате, я будто ощущала в воздухе скопление недоброжелательности. За ужином, когда у нас получалось собраться вместе, мне приходилось постоянно поддерживать разговор, потому что дети чувствовали себя скованно из-за ее бесконечных выходок и сидели молча. Мы даже друг на друга почти не смотрели, потому что, если кто-то случайно бросал взгляд на Джоди, это моментально выводило ее из себя. Один взгляд — и разгоралась очередная истерика, и никто не хотел быть ответственным, без вины виноватым, за очередной испорченный вечер.

Мы стали меньше разговаривать, поскольку сам характер травмы Джоди значительно сужал круг тем для наших бесед. Например, мы не могли поговорить о новом парне Люси, хотя сейчас ни о чем другом она не могла говорить. В общем-то, мужчины всех возрастов стали своего рода табу в нашем доме — мы даже звезд телевидения не рисковали обсуждать.

Когда девочки стали больше времени проводить дома, я особенно четко осознала ту пропасть, которая разверзлась между Джоди и остальной семьей. В первые месяцы ее пребывания у нас ее можно было приласкать и утешить, но в последнее время она отказывалась от любого проявления физического контакта, даже тогда, когда с криком просыпалась по ночам. Девочек я всегда обнимала и целовала на ночь, Эдриана — реже, и в сравнении с этим стало особенно очевидно, насколько изолировала себя от всех Джоди. Я, конечно, пыталась преодолеть препятствия, но если я хотела обнять ее перед сном или просила посидеть рядом со мной на диване, она могла или отпустить комментарий по поводу того, что все это ей противно, или просто помотать головой, или убежать.

Меня огорчали такие поступки, ведь было же ясно, как она одинока и несчастна, и я хотела только одного — чтобы она увидела, что я проявляю к ней любовь и привязанность, такую же, как к своим собственным детям. Яне психиатр, но, похоже, сексуальные надругательства оставили Джоди в наследство неприязнь к физической близости в целом, сделав все связанное с нею отталкивающим и пугающим. Чудовищная уловка-22 [2]: Джоди нуждалась во внимании больше, чем кто бы то ни было, но любые формы проявления такого внимания только отпугивали ее.