— Вы правы, mon demoiseau Себастьен. Наш долг отомстить неверным.

— Говорят, на заре видели сияющего всадника на вершине Масличной горы.

— Да, я уже слышал. Он указывал на Иерусалим.

— Да, это знак! Святые с нами!

— Годфруа, как твой отряд?

— Двое убитых вчера, и один тяжело ранен.

— До встречи в Иерусалиме, брат!

— До встречи, сеньор рыцарь!

Весть о сияющем рыцаре на коне, появившемся на вершине горы, вновь придала сил и энтузиазма, вдохновила войска. Было ли это галлюцинацией или видением, или хитроумный граф Раймунд Тулузский вновь попытался пойти на уловку, вроде найденного Христова копья, а может кто из рыцарей, соскучившийся по верховой езде, решил на рассвете размять застоявшегося любимца перед грядущим боем, но эффект получился прекрасный.

Архиепископ Даймбер вышел перед войском латинян и произнес короткое благословение, на изысканное красноречие не было времени и сил:

— Militia Christi!

Над крестоносцами пролетел одобрительный гул.

— Войско Христово! Вчера Всевышний Господь не удостоил еще нас войти в священный город, чтобы поклониться Гробу Его Сына. Явим же смирение и веру, чтобы Бог сегодня не оставил нас и позволил свершить наше призвание! К бою, братья мои! Вас ждет богатство и слава! Прощение всех ваших грехов и спасение души, отныне и во веки вечные! Аминь.

Не меньшее одобрение вызвали напутствия военачальников. Все увещевания сводились к обещаниям римского папы Урбана Второго — придите и освободите. Будете спасены после смерти и богаты и сыты при жизни — перед вами сказочные богатства мусульман и прочих неверных. Остается только завоевать их и взять.

Но самым действенным оказалось воспоминание недельной давности. Раймунд Тулузский, не стесняясь в выражениях, подробно напомнил о тех богохульствах и оскорблениях, что сыпались на головы крестоносцев вперемежку с плевками и камнями со стороны мусульман. Этого было достаточно, чтобы войско крестоносцев взревело. Гнев и ненависть захлестнули душу каждого из пилигримов. Так раненый озверевший бык бросается на своего обидчика. Нет более мощного рычага для толпы, чем оскорбление веры.

— Отомстим за поруганное имя Христово!

От яростного безумного крика, слившегося в единый вой, сотряслись окрестные холмы и городские стены.

Дали всеобщий сигнал к атаке, утонувший в этом вое. Разъяренные пилигримы на одном дыхании, словно и не было вчерашнего боя и бессонной ночи, бросились на штурм. Снова затрещали колеса осадных башен, снова штурмовые лестницы и тараны поползли навстречу камням, кипятку и смоле. Пятнадцатого июля бой стал куда острее и жестче.

Сарацины тоже показали оскал. Их вдохновляло известие о приближении фатимидского войска. Получили ли откровение мусульманские имамы, или голубиная почта принесла весть, но воодушевление со стороны противника было очевидным.

Гуго де Пейен с оруженосцами и слугой заняли свои места. Инженер-генуэзец и рыцарь со своими слугами, который вчера бок о бок с Гуго трудился у катапульты, были уже на посту. Рабочие-сервы установили катапульту несколько в стороне от вчерашней позиции — отступив метров на тридцать назад. Для франкской катапульты, более мощной, чем мусульманские, эти метры не значили ничего, но давали выиграть время, пока сарацины перенастроят прицел. Минуты решали все. Инженер-генуэзец, его звали Пабло, невысокий, но очень подвижный и гибкий, командовал установкой и прицелом. Двое слуг устанавливали подпорки, регулируя угол выстрела, а инженер Пабло нервничал и говорил очень быстро и темпераментно, как и все итальянцы, смешивая французские и итальянские слова — звучала смесь, на котором без труда общалось все побережье. Первая половина его речи состояла из технических терминов и указаний, вторая озвучивала мысль, что франки ничего не смыслят в артиллерийской науке. При этом генуэзец отчаянно жестикулировал и показывал то на машину, то на стены, напоминая, что оттуда вот-вот снова полетят камни.

— Пью велоче! Пуцца! Как говорить у нас — ки нон лавора, нон фа л`аморэ! — он еще умудрялся шутить при этом.

Легкие кольчуга и шлем сидели на Пабло не совсем ладно и явно ему мешали. Видать, инженер артиллерии больше был теоретик, чем закаленный слуга войны.

Бросалось в глаза то, что разбитую во вчерашней перестрелке колоду хорошо подлатали.

Осадная башня Готфрида поравнялась с катапультой и медленно двинулась дальше. За ночь путь для берфруа расчистили и разровняли, поэтому, несмотря на дикую усталость, рабочие толкали её резвее, нежели вчерашним утром. Рыцари на верхних этажах пели молитвы, а простолюдины снизу пытались подпевать, сбиваясь и задыхаясь от натуги. То и дело кто-нибудь выскакивал с задней, не обшитой бревнами стороны, башни, оглядывал колеса и под колесами, затем вновь скрывался в недрах башни. Справа и слева от сооружения медленно двигались отряды лучников и арбалетчиков, держа оружие на изготовку. От всего этого пахло уксусом, задохнувшимися шкурами, человеческим потом и смолистыми, недавно срубленными бревнами.

Мусульманские стрелы стали свистеть чаще. Провизжал и воткнулся рядом первый дротик — против катапульты Гуго настроили баллисту. Инженер-генуэзец закричал и схватил круглый шит, до этого прислоненный к колоде:

— Каццо! Пью велоче, пер фаворэ!

Теперь Пабло не выпускал щит из рук и бегал, прикрываясь им и втянув голову в плечи, чем вызывал ухмылки французов. Надо сказать, к византийцам и итальянцам воинственные франки всегда относились с насмешкой, считая их излишне утонченными и изнеженными.

Подпорки установили на нужной, по мнению Пабло, высоте, и Сильвен опустил в ложку катапульты пудовый камень. Гуго и второй рыцарь, кажется, его звали Ксавье, навалились на рычаги ворота. Вал заскрипел, наматывая на себя веревку.

— Ва бене… хорошо, ва бене, синьоре! — командовал Пабло.

Инженер следил за механизмом, словно от этого зависела его жизнь. Когда веревка намоталась на вал, он с озорством блеснул глазами и дал отмашку рукой:

— Си! Можно!

Ложка-рычаг взметнулась, посылая камень в сторону крепостной стены. Резануло пылью по глазам. Камень высоко взвился вверх по дуге и упал куда-то за стену. Сложно было сказать, нанес ли он какой-нибудь вред.

— Каццо! — радостно выругался генуэзец. Глаза его счастливо блестели, как у мальчишки, которому доверили всамделишное оружие отца. Пабло увлекал сам процесс, было ясно, что генуэзец просто влюблен в свою машину:

— Повторим, господа! Подпорки установить ниже. Ва бене!

Опять началась возня с подпорками — настройка катапульты была длительным делом. Роже с Эктором забежали вперед, прикрывая рабочих от стрел широким плетеным щитом.

Гуго отметил, что лишние три десятка ярдов давали небольшое преимущество. Стрел стало долетать меньше. Камни с неприятельской стороны в них уже не метали — наверное, мусульмане тоже перенастроили свои катапульты. Зато методично била баллиста — с интервалами в несколько минут, так что можно было подстроиться под следующий выстрел.

Основной же удар метательных машин снова приняла на себя берфруа. Башня медленно и упорно, метр за метром, продвигалась к городской стене. Фронтальная сторона её снова была заляпана пылающими пятнами — глиняные горшки с зажженным «греческим огнем» то и дело вылетали с вражеской стороны и разбивались о бревна башни.

После каждого такого попадания азартный генуэзец по-своему чертыхался:

— О, каццо! Фильо ди путана!

Он одновременно восхищался меткостью противника и проходил в ярость оттого, что не может ответить ударом — мусульманскую катапульту от них прикрывала осадная башня.

Что касается Гуго де Пейена, то он с тоской думал, что находится в одном из безопасных мест на боле битвы. Самое пекло сейчас было у городских стен, где наиболее отважные и бесстрашные пилигримы шли на открытый штурм.

Сердце Гуго ныло и рвалось туда к ним, отдать себя без остатка. Хотелось упасть и пропитать своей кровью святую землю, хотелось быть убитым, пронзенным, распятым — здесь, где когда-то претерпел свои муки Господь.