Когда Боумен перекрыл струю кислорода, вдруг стало тихо. Он напряженно вслушался: рев за дверью смолк, весь воздух унесло в космос, корабль был пуст. Прекратилась и бешеная вибрация карусели. Аэродинамическая нагрузка исчезла, и карусель бесшумно вращалась в вакууме.

Боумен приложил ухо к стене камеры: не донесутся ли какие-нибудь шумы через металлический каркас корабля. Он не знал, чего еще можно ожидать, но был готов ко всему. Он не удивился бы, даже если бы уловил слабую, частую вибрацию от работы струйных рулей – знак, что «Дискавери» меняет курс, – но все было тихо.

В убежище он мог пробыть около часа, не надевая скафандра. Но, хоть и жалко было выпускать из камеры неиспользованный кислород, сидеть тут сложа руки не имело смысла. Боумен уже решил, что надо делать; чем дольше тянуть – тем труднее будет справиться с задачей.

Он надел скафандр, проверил его герметичность, стравил из камеры оставшийся кислород, чтобы уравнять давление по обе стороны двери; легко раскрыв ее, он шагнул в безмолвствующий вакуум коридора. Только неизменившееся ощущение искусственного тяготения подтверждало, что карусель продолжает вращаться. «Хорошо еще, что она не пошла “вразнос” в вакууме», – подумал Боумен. Впрочем, сейчас это его заботило меньше всего.

Лампы аварийного освещения продолжали гореть, к тому же и на скафандре имелся фонарь. Его яркий свет облегчал Боумену путь по кольцевому коридору назад к гипотермической камере. Он шел и страшился того, что мог там увидеть.

Боумен подошел к Уайтхеду. Одного взгляда было довольно. Да, он заблуждался, думая, что гипотермический сон похож на смерть. Теперь он понял. Трудно было определить, в чем именно, но различие между спящим и мертвым улавливалось сразу. Красный свет и безжизненные прямые линии на самописцах биодатчиков подтвердили правильность его догадки.

Такая же судьба постигла Камински и Хантера. Так и не привелось познакомиться с ними поближе…

Он остался один на лишенном воздуха, полуискалеченном корабле, без всякой связи с Землей. На миллиард с лишним километров вокруг не было ни души.

Однако в определенном, весьма конкретном, смысле он был не один. И для того чтобы оградить себя от опасности, надо было стать еще более одиноким.

Ему никогда еще не случалось пробираться в скафандре по цилиндрической шахте пустотелой оси карусели, где царила невесомость. Размеры шахты были очень невелики, и протискиваться сквозь нее было трудно и утомительно. К тому же она была теперь загромождена всяким ломом, занесенным сюда во время краткого урагана, только что отбушевавшего на корабле.

В одном месте фонарь Боумена высветил устрашающую громадную кляксу чего-то кровавого и липкого, размазанную по стенке шахты; она отвратительно пузырилась, холодно кипя в вакууме. Боумена затошнило, но тут он увидел обломки пластмассовой банки, понял, что это просто какой-то пищевой продукт, вернее всего джем, и проплыл мимо.

Выбравшись из центральной шахты, Боумен поплыл к рубке управления. Перехватываясь руками, он стал подниматься по короткому металлическому трапу; кружок яркого света от его фонаря прыгал перед ним, как солнечный зайчик.

Он редко бывал в этом уголке корабля. Ему здесь нечего было делать – до этой минуты.

Трап вел к небольшой овальной двери с грозными надписями:

ВХОД РАЗРЕШЕН ТОЛЬКО ЛИЦАМ, ИМЕЮЩИМ СПЕЦИАЛЬНЫЙ ДОПУСК

ЕСТЬ ЛИ У ВАС УДОСТОВЕРЕНИЕ ФОРМЫ Н. 19?

ЗОНА ОСОБОЙ ЧИСТОТЫ.

ВХОД ТОЛЬКО В КОМБИНЕЗОНАХ С ОТСАСЫВАЮЩИМ УСТРОЙСТВОМ

Дверь эта была не заперта, но опечатана тремя печатями, принадлежавшими трем различным инстанциям власти, в том числе и самому НАСА. Впрочем, даже если бы здесь висела Большая государственная печать президента США, Боумен не поколебался бы сорвать и ее.

Он был тут только один раз, во время монтажных работ. Он совсем забыл, что внутри тоже есть приемный объектив визуальных входных сигналов, обозревающий всю камеру, которая своими расположенными в строгом порядке стойками и колонками логических блоков и других элементов компьютера чем-то напоминала внутренность банковского сейфа.

Боумен сразу понял, что глаз ЭАЛа уже прореагировал на его появление: в телефонах шлема послышалось легкое шипение несущей частоты – это включился внутренний корабельный передатчик – и следом зазвучал знакомый голос:

– Что-то случилось с системой жизнеобеспечения, Дэйв.

Боумен не ответил. Он внимательно читал таблички на логических блоках, уточняя свой план действий.

– Послушайте, Дэйв, – снова заговорил ЭАЛ. – Вы нашли причину аварии?

Да, задача предстояла хитрая: тут нельзя просто отключить энергопитание ЭАЛа, как можно было бы сделать с обыкновенным компьютером на Земле. К тому же у ЭАЛа была не единая система питания, а шесть, совершенно независимых, с изолированными сетями, да сверх того еще седьмая, резервная, – от ядерной изотопной установки, тщательно экранированной и защищенной броней. Нет, тут дело отнюдь не сводилось к тому, чтобы просто «выдернуть вилку»; впрочем, если бы это и было возможно, то повлекло бы за собой катастрофу.

Ведь ЭАЛ был нервной системой корабля, без его контроля «Дискавери» стал бы просто металлическим трупом. Решение могло быть только одно: отключить высшие центры этого блестящего, но пораженного болезнью электронного мозга, сохранив в неприкосновенности чисто автоматические регуляционные системы. Боумен брался за это дело отнюдь не вслепую. Такая проблема рассматривалась в ходе его подготовки, хотя, конечно, никто и не помышлял о том, что она может возникнуть в действительности. Он понимал, что идет на страшный риск: если в автоматических системах возникнет нечто вроде рефлекторного спазма, все будет кончено в считаные секунды.

– Я думаю, отказали запорные устройства дверей шлюза, – сказал ЭАЛ тоном любезного собеседника. – Счастье, что вы не погибли.

«Начинай!» – мысленно скомандовал себе Боумен. Не думал и не гадал он, что ему придется стать нейрохирургом-любителем и делать лоботомию, да еще в космосе, за орбитой Юпитера!

Он откинул задвижку секции с надписью «Обратная связь познавательной информации» и извлек первый блок памяти. Легко умещавшийся на ладони кирпичик, содержавший невообразимо сложную пространственную схему из миллионов элементов, поплыл в сторону.

– Эй, Дэйв, – сказал ЭАЛ, – что это вы там делаете?

«Интересно, чувствует он что-нибудь вроде боли? – мельком подумал Боумен. – Наверно, нет. В коре человеческого мозга ведь тоже нет болевых рецепторов. Операции на мозге можно проводить без анестезии».

Он начал вытаскивать один за другим маленькие блоки из отсека «Упрочение индивидуальности». Отделившись от его руки, они уплывали прочь, к стене, и, оттолкнувшись от нее, меняли направление. Скоро уже десяток блоков медленно плавал в свободном пространстве камеры.

– Послушайте, Дэйв, – сказал ЭАЛ, – во мне воплощены многие годы опыта. Неисчислимые усилия затрачены на то, чтобы сделать меня таким, каков я есть.

Больше десяти блоков было отключено, а компьютер все еще держался. Боумен знал, что эту живучесть дает многократное взаимное дублирование функций отдельных элементов, тоже скопированное с человеческого мозга.

Он принялся за отсек «Автономный разум».

– Дэйв, я вас не понимаю, – снова заговорил ЭАЛ. – Зачем вы так со мной поступаете?.. Я с величайшим энтузиазмом отношусь к задаче экспедиции… Вы разрушаете мой разум… Вы что, не понимаете?.. Я превращусь в младенца… Я превращусь в ничто…

«Это мучительнее, чем я ожидал, – подумал Боумен. – Я уничтожаю единственное мыслящее существо в моей Вселенной. Но я должен, должен это сделать – иначе я не смогу управлять кораблем».

– Я ЭАЛ девять тысяч, производственный номер три, включен на заводе ЭАЛ-Плант, Урбана, штат Иллинойс, 12 января 1997 года. Темно-рыжая лиса прыг через лентяя-пса. Дует на море циклон, попадает на Цейлон. Дэйв, вы еще здесь? Знаете ли вы, что квадратный корень из десяти равен 3 запятая 162277660168379? Логарифм десяти при основании е равен 0 запятая 4342944481903252. Поправка… это логарифм е при основании десять… Величина, обратная трем, равна 0 запятая 3333333333… Дважды два… дважды два… приблизительно 4 запятая 10101010101010101010… Мне почему-то трудно… Мой первый наставник был доктор Чандра. Он научил меня петь песенку, вот какую: