В колеблющемся свете поблизости от костра был виден бог-конь – потрясающе красивая кобыла редкой масти, которую менги называли вуздас: серая, как грозовая туча, с неровными белыми полосами, похожими на молнии. В своей роскошной сбруе, украшенной серебряными и золотыми колокольчиками, перьями и длинными полосками меха, кобылица скользила между танцорами, гордо, но пугливо, шарахаясь иногда от толпы.

– Что за варварство, – пробормотал Тзэм.

Хизи согласилась с ним, хотя в представлении была и какая-то странная красота.

Кривляющийся клоун неожиданно кинулся к кобылице и вскочил на нее верхом; животное выгнуло спину и встало на дыбы, взметнув вверх передние ноги с серебряными копытами, потом начало яростно брыкаться задними ногами. Всадник не удержался на ней и минуты, кувырком слетел с лошади, но ловко перекатился по земле и вскочил на ноги. Это вызвало одобрительный рев толпы. Кобылица в ярости принялась хватать зубами и лягать других танцоров и менгов, окруживших площадку. Она врезалась в толпу, и Хизи заметила по крайней мере одного человека, упавшего от удара копыта; потом клоун отвлек лошадь, хлопнув ее по крупу. Кобылица обернулась и кинулась было за ним, но остановилась, озадаченная криками и суетой.

Из толпы появились четверо женщин, вооруженных копьями, и у Хизи перехватило горло; однако новые участницы не приблизились к лошади, а просто присоединились к танцующим.

Хизи взглянула на Тзэма и заметила, что он полностью поглощен происходящим. Она вынула собственный барабан из чехла, хотя и сама не знала зачем. Наблюдая за церемонией и совсем не думая о своей проблеме, Хизи каким-то образом пришла к решению. Из маленького кожаного мешочка, висящего на поясе, она достала костяное шило.

Движения танцоров становились все более неистовыми, барабанный бой все учащался; казалось, между ударами теперь совсем не остается промежутков. Хизи стиснула шило в руке и уколола им палец, стараясь загнать острие поглубже.

Было больно, и мысль о том, что она проливает собственную кровь, вызвала у Хизи дурноту. Она прикусила губу, упрекая себя за слабость.

«Что меня останавливает?» – подумала она и нажала сильнее, но все же слишком слабо, чтобы показалась кровь.

В этот момент ночь, казалось, взорвалась; барабанный бой и крики достигли невероятной частоты и вдруг смолкли. Хизи ахнула и вздрогнула от неожиданности, проткнув при этом костяным острием кожу. Ее возглас превратился в болезненное шипение, и в ту же секунду женщины вонзили копья в кобылицу.

Лошадь взвизгнула, издав совершенно нечеловеческий и одновременно странно похожий на стон человека звук. Она, казалось, взлетела в воздух и кинулась на нападающих; острое копыто ударило одну из женщин в плечо, и человеческая кровь смешалась с лошадиной. Остальные копейщицы отскочили. Толпа в безмолвии наблюдала, как лошадь двинулась за одной из них, но споткнулась. Из четырех ран хлестала кровь, копья торчали в теле животного. Передние ноги кобылицы подогнулись, и она словно преклонила колени; еще несколько секунд она старалась подняться на все четыре ноги, потом, внезапно сдавшись, рухнула на темную землю с тяжело вздымающимися боками.

К кобылице подбежали танцоры. Один из них положил голову издыхающей лошади себе на колени, второй положил одну руку ей на грудь и высоко поднял другую. Хизи смотрела, забыв о собственном кровоточащем пальце.

Коленопреклоненная женщина стала размахивать поднятой рукой, отбивая в бликах огня медленный ритм. Самый маленький барабан подхватил этот ритм, потом постепенно к нему присоединились остальные; зазвучали неровные бум, бум, бум.

– Это бьется ее сердце, – сказала Хизи Тзэму, и тот кивнул. В руке Хизи ее собственный барабан вибрировал, откликаясь на дрожание воздуха. Из толпы начали выходить люди и класть подарки к телу умирающей лошади: вяленое мясо, курения, бурдюки с пивом и перебродившим кобыльим молоком, украшения. Братец Конь рассказывал Хизи об этой части церемонии: каждый менг произносил молитвы, чтобы бог-конь забрал их с собой, унес на гору. На гору? Шеленг!

У Хизи закружилась голова от внезапного понимания. Бог-Река и величайшие боги менгов происходят из одного и того же места! Это не могло быть иначе. Могло существовать лишь одно такое место, одна такая гора.

Барабанный бой замедлился, стал прерывистым в соответствии с жестами женщины, прижавшейся к груди кобылицы. От последнего удара содрогнулась сама ночь, наступила абсолютная тишина. Хизи судорожно вздохнула; ей хотелось понять… Боль в проколотом пальце напомнила ей о том, что она сделала, и Хизи опустила глаза. Как сквозь туман до нее дошло, что несколько капель ее крови упали на шкуру, обтягивающую барабан.

«Ну вот, дело сделано», – подумала она. Может быть, то, что это произошло в такой торжественный момент, добавит ей силы, хотя Хизи и сомневалась в менгской магии.

Снова грохнули барабаны, и Хизи удивленно подняла глаза. Они били снова и снова, сначала неровно, потом все быстрее. Хизи растерянно смотрела на костер, не понимая, в чем дело, и ее охватила странная паника. Она чувствовала, как отчаянно колотится ее сердце, опережая все учащающийся барабанный бой. Если раньше барабаны следовали за биением сердца лошади, то что же теперь? Возрождающаяся жизнь бога, призрака, духа?

И неожиданно ритм барабанного боя совпал с ударами собственного сердца Хизи, и маленький инструмент в ее руке ожил, не просто откликаясь на звуки ритуальных барабанов, но говоря голосом ее сердца, словно в нем теперь текла кровь из ее вен. Зуд в чешуйке на руке стал невыносимой, обжигающей болью, и Хизи сама стала языком пламени, ураганом. Барабан открыл перед ней дверь в абсолютное ничто. Тзэм тянул к ней руки, разинув рот, но он двигался медленно, так медленно; Хизи, подобно буре, ищущей пустоту, которую могла бы заполнить, с воплем провалилась в распахнувшуюся дверь.

Неожиданная слабость не проходила, но и не усиливалась. Гхэ мрачно улыбнулся. Он был воскрешен для того, чтобы отправиться туда, куда сам бог-Река не мог пойти, и свое предназначение, похоже, он исполнит даже здесь, в средоточии бессилия бога. Способность видеть в темноте почти исчезла, и Гхэ теперь в большей мере полагался на умения духа погибшего мальчика, прислушивался к любому звуку, ловил касающиеся кожи дуновения воздуха – использовал обостренные чувства слепого.

Туннель, по которому он пробирался, привел его в какое-то большее помещение; оно было пустым, но наполненным слабым, слабым гулом. Гхэ понял, что он ощущает близость огромного центрального колодца храма, текущей по нему воды, и это подтвердило то, что он приближается к цели. На ощупь и с помощью сохранившейся слабой способности видеть в темноте Гхэ нашел проход, заложенный кирпичами. Хотя он стал слаб, но все же не так слаб, как обыкновенный человек, и древняя кладка поддалась, кирпичи легко превращались в глину, из которой когда-то были слеплены. Теперь Гхэ пожалел, что у него нет клинка или хотя бы металлического прута; пришлось голыми руками раздвигать, выдирать, выковыривать кирпичи. Когда он наконец проделал дыру, сквозь нее дохнуло невероятной затхлостью; куда бы он ни проник, это помещение тоже было замуровано.

Гхэ расширил отверстие достаточно, чтобы в него можно было проползти, и скользнул внутрь; покрывающая его с ног до головы грязь послужила смазкой. Он осторожно опустил ноги на каменный пол; шума и так уже он произвел больше, чем следовало, и теперь гадал, как охраняется это помещение и не прозвучал ли уже где-то сигнал тревоги.

Гхэ оказался в зале с мраморным полом, однако с низкими сводами. Он мог стоять выпрямившись, но пальцы вытянутой руки касались потолка. Зал был велик, шагов в двадцать или больше шириной, и оштукатуренные стены покрывали смутно различимые фрески. Гхэ подошел к стене и попытался разглядеть изображение, но видел он все очень смутно, а различать цвета не мог вообще. Пожав плечами, он двинулся дальше, предварительно сняв башмаки, в которых хлюпала и булькала вода. Камень под ногами был гладкий и прохладный, и сквозь него по-прежнему доносился шум воды, текущей где-то неподалеку.