— Хватит плакать, — сказал Дик и обнял её снова. — Ты ведь просто-напросто хотела поступить по справедливости.

— Я… я не комок грязи, и ежели вы станете так меня обзывать, я больше никогда не приду.

— Ты не знаешь, что ты со мной сделала. Я не сержусь — право же, ничуть. Помолчи минутку.

Бесси съёжилась в его объятиях. А он первым делом подумал о Мейзи, и мысль эта была невыносима, словно кто-то прижёг ему раскалённым железом кровавую рану.

Для мужчины не проходит безнаказанно попытка сблизиться с испорченной женщиной. Первая горечь — первое чувство утраты, это лишь пролог к пьесе, потому что бесконечно справедливое провидение, которое тешится, заставляя людей страдать, предопределило, дабы мучения неотвратимо возобновлялись, и притом в пору высшего блаженства. Такую боль равно обречён изведать всякий, кто отринул свою единственную любовь или сам был ею отринут, а потом, среди ласк новой подруги, принуждён это осознать. Лучше остаться в одиночестве и страдать только от одиночества, пока есть возможность отвлечься, занимаясь повседневной работой. Когда же потеряно и это средство, такого человека остаётся лишь пожалеть и предоставить самому себе.

Обо всем этом и о многом другом размышлял Дик, прижимая Бесси к груди.

— Наверное, Бесс, ты даже не знаешь, — сказал он, поднимая голову, — что бог справедлив и грозен, но к тому же он умеет позабавиться. А мне поделом — право, поделом! Будь Торп здесь, он понял бы это: ему ведь тоже досталось от тебя, моя девочка, но только самую малость. Я его спас. Хоть бы кто-нибудь это оценил.

— Пустите меня, — сказала Бесс, и лицо её омрачилось. — Пустите.

— Всему своё время. Ты училась когда-нибудь в воскресной школе?

— Никогда. Пустите, вам говорю: вы надо мной смеётесь.

— Вовсе нет. Я смеюсь над собой… Вот: «Других спасал, а себя самого не может спасти». Это изречение в школах не зазубривают. — Он отпустил её руку, но преграждал дорогу к дверям, и она не могла убежать. — Какое бесчисленное множество бед может натворить одна ничтожная девчонка!

— Я жалею… ужас как жалею об вашей картине.

— Зато я нисколько. Я благодарен тебе за то, что ты её испортила. О чем, бишь, мы говорили перед тем, как ты помянула про это дело?

— О переезде… и о деньгах. Чтоб мы с вами уехали.

— Да, конечно, мы уедем… вернее, уеду я.

— А я как же?

— Ты получишь полсотни фунтов за то, что испортила картину.

— Стало быть, вы уже не хотите…

— Боюсь, что нет, моя дорогая. Не горюй, ты получишь полсотни фунтов в полное своё распоряжение, накупишь красивых тряпок.

— Вы ж сами сказали, что не можете без меня.

— Ещё совсем недавно это была правда. Но теперь мне лучше, спасибо. Подай-ка мою шляпу.

— А ежели не подам?

— Это сделает Битон, и ты потеряешь полсотни фунтов. Только и всего. Давай шляпу.

Бесси выругалась шёпотом. Ведь она пожалела этого человека со всей искренностью и почти с такой же искренностью поцеловала его, потому что он не лишён привлекательности; её радовала мысль, что как-никак она до поры до времени станет оказывать ему покровительство, а главное, должен кто-то распоряжаться четырьмя тысячами фунтов! Теперь же, только потому, что она проболталась и чисто по-женски не устояла перед искушением самую малость его уколоть, не будет у неё ни денег, ни вожделенной обеспеченности, ни нарядов, ни приличного общества, ни возможности разыгрывать из себя благородную даму.

— Набей мне трубку. Хоть табак и утратил вкус, неважно, мне надо все обдумать. Бесс, какой сегодня день недели?

— Вторник.

— А почтовый пароход отплывает по четвергам. Какой же я был дурак — слепой дурак! Двадцати двух фунтов хватит, чтоб вернуться домой. Накинем десятку на непредвиденные расходы. Остановлюсь у мадам Бина, по старой памяти. Всего, стало быть, тридцать два фунта. Да ещё в сотню обойдётся последнее путешествие — черт возьми, видел бы меня сейчас Торп, глаза бы выпучил от удивления! — значит, в общей сложности выходит сто тридцать два фунта, остаётся ещё семьдесят восемь на бакшиш — без этого мне не обойтись — и на разные разности. Чего ты плачешь, Бесс? Ты не виновата, девочка: виноват лишь я сам. Утри же глаза, глупенькая, смешная мышка, и проводи меня! Надо взять балансовую и чековую книжки. Обожди минуточку. Четыре процента с четырех тысяч фунтов — чистая прибыль обеспечена — составят сто шестьдесят фунтов в год, да сто двадцать — тоже чистоганом, — всего двести восемьдесят, а двести восемьдесят да ещё триста обеспечат одинокой женщине возможность купаться в роскоши. Бесс, идём в банк.

Дик велел Бесси, окончательно сбитой с толку, поскорей отвести его в банк, припрятав в бумажнике отдельно двести десять фунтов, а потом в Пиренейско-Восточное пароходство, где он коротко объяснил, что ему нужно.

— Первый класс до Порт-Саида, одноместную каюту поближе к багажному трюму. Какой пароход отправляется в рейс?

— «Колгонк», — ответил кассир.

— Старая дырявая калоша. Как на неё попасть, катером из Тилберии или с Галлеонской пристани через доки?

— С Галлеонской пристани. Двенадцать сорок, четверг.

— Спасибо. Сдачу, пожалуйста. Я плохо вижу — вас не затруднит отсчитать деньги мне в руку?

— Если б все вот так покупали билеты, вместо того чтоб донимать нас болтовнёй о своих чемоданах, жизнь была бы вполне сносной, — сказал кассир своему приятелю, который пытался втолковать взволнованной многодетной мамаше, что во время плаванья сгущённое молоко прекрасно заменяет младенцам парное. Холостой девятнадцатилетний юнец говорил это с искренним убеждением.

— Ну вот, — промолвил Дик, когда они вернулись в мастерскую, и хлопнул по бумажнику, в котором лежали билет и деньги, — теперь над нами не властен ни человек, ни дьявол, ни женщина — а это всего важнее. До четверга я должен покончить с тремя мелкими делами, но твоя помощь, Бесс, мне уже не потребуется. Приходи в четверг к девяти утра. Мы позавтракаем, и ты проводишь меня до пристани.

— Что же вы надумали?

— Надумал уехать, само собой. Чего ради мне здесь оставаться?

— Да разве можете вы об себе заботиться?

— Я все могу. Раньше я этого не понимал, но я могу решительно все. И многое уже сделал. Такая смелость заслуживает поцелуя, ежели Бесси мне не откажет. — Как ни странно, Бесси отказала, и Дик рассмеялся. — Пожалуй, ты права. Что ж, приходи послезавтра в девять, тогда и получишь свои денежки.

— Это наверняка?

— Я не обманщик, сама увидишь, когда придёшь, сдержу я слово или нет. Но как долго, как бесконечно долго ещё ждать! До свиданья, Бесси! Ступай да пришли ко мне мистера Битона.

Домоправитель не заставил себя ждать.

— Сколько стоит все имущество в моей квартире? — повелительно спросил Дик.

— Не знаю, что и сказать, сэр. Тут есть очень хорошие вещи, но есть и вконец обветшалые.

— Они застрахованы на двести семьдесят фунтов.

— Страховая оценка ещё ничего не значит, сэр, хотя я не стану утверждать…

— До чего ж вы болтливы, черт бы вас взял совсем! Вы изрядно урвали всякого добра у меня и у других жильцов. А на днях вы говорили, что подумываете оставить место и открыть собственный ресторанчик. Я вас прямо спрашиваю, извольте прямо и отвечать.

— Полста, — сказал мистер Битон, даже не моргнув глазом.

— Накиньте ещё столько же, иначе я переломаю половину мебели, а остальное сожгу.

Он ощупью добрался до этажерки красного дерева, на которой лежала куча альбомов, и выломал одну ножку.

— Грешно вам, сэр, — сказал домоправитель с беспокойством.

— Это моя собственность. Сотняга или…

— Сотняга, уж будь по-вашему. Но починка этажерки станет мне, по крайности, в три фунта и шесть шиллингов.

— Я так и знал. Какой же вы отъявленный мошенник, если сразу согласились удвоить цену!

— Надеюсь, никто из жильцов не изволит на меня обижаться, особливо вы, сэр.

— Оставим это. Завтра же принесите деньги и распорядитесь уложить всю мою одежду в коричневый кожаный чемодан. Я уезжаю.