Дик получил разрешение посещать домашнюю кладовку, где мистер Битон хранил молотки, краны, гайки, длинные отрезки газовых труб, бутылки с керосином и куски верёвок.

— Ежели б я не знал, где у меня чего лежит, право слово, мне никогда не сыскать бы нужную вещь. Вам, поди, и невдомёк, сэр, экая прорва всяких мелочей надобна, чтоб содержать меблированные комнаты, — сказал мистер Битон. Он дёрнул дверную ручку, как бы собираясь уйти. — Тяжкая у вас доля, сэр, как я погляжу, очень даже тяжкая. Что же вы дальше думаете делать, сэр?

— По-прежнему платить за квартиру и еду. Разве этого мало?

— У меня и в мыслях не было сомневаться, сэр, что платить вы будете сполна, но я не раз говаривал своей супружнице: «У него тяжкая доля, потому как он не старик и даже не в пожилых летах, а совсем ещё молод. Потому-то ему так тяжко приходится».

— Пожалуй, вы правы, — сказал Дик рассеянно.

Эту струну в нем задевали столь часто, что он уже ничего не чувствовал — почти ничего.

— Вот я и подумал, — продолжал мистер Битон, все ещё делая вид, что намерен уйти, — может, вы пожелаете, чтоб мой сынишка Алф иной раз, вечерком, почитал вам вслух газеты. Он у меня отменно читает, особливо ежели принять в соображение, что ему всего-то девять годков от роду.

— Буду очень признателен, — сказал Дик. — Только уж позвольте мне отблагодарить его за труды.

— Помилуйте, сэр, об этом мы вовсе не думали, хотя, само собой, тут уж воля ваша. Но слышали бы вы, как он поёт «Мамуля — лучший друг сынули»! Эх!

— Я с охотой послушаю и пение. Пускай зайдёт ко мне вечером и прихватит газеты.

Алф оказался пренеприятным ребёнком, который слишком много о себе воображал, потому что в школе его наградили кучей похвальных листов, и незаслуженно гордился своим пением. Мистер Битон пришёл с ним вместе и весь сиял, внимая, как его отпрыск с грехом пополам визгливо тянул песенку из восьми куплетов на манер беспризорников из лондонских предместий, а потом отец выслушал похвалы и удалился, предоставив мальчику читать сообщения из-за границы. Через десять минут Алф вернулся к родителям бледный и перепуганный.

— Говорит, что не может больше терпеть, — объяснил он.

— Неужто, Алф, ему не понравилось, как ты читаешь? — спросила миссис Битон.

— Нет. Он меня очень даже хвалил. Сроду, говорит, не слыхал такого чтения, только он вынести не может того, что пропечатано в газетах.

— Видать, проигрался на бирже. Ты про биржу ему читал, Алф?

— Нет, там было только про войну где-то далеко, куда послали солдат, — длинно-предлинно, мелкими буковками и со всякими непонятными словами. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал. И обещался снова меня позвать, когда захочет, чтоб ему ещё чего-нибудь почитали.

— Это приятно слышать, но, право слово, за полкроны — Алф, положи монету в копилку, да сию же секунду, у меня на глазах — он мог бы продержать тебя подольше. А то он не успел даже по-настоящему оценить, как отменно ты читаешь.

— Я думаю, лучше оставить его в покое: такие люди завсегда этого желают, ежели душа не на месте, — сказал мистер Битон.

Хотя Алф читал специальную корреспонденцию Торпенхау невыразительно и бестолково, в Дике пробудился демон беспокойства. Сквозь гнусавое чтение ему слышался рёв верблюдов в военном лагере близ Суакина, солёные шутки и хохот солдат у кипящих котлов, горький запах дыма от костров, раздуваемых ветром пустыни.

В ту ночь он молил бога лишить его рассудка, считая, что достоин такой милости уже хотя бы потому, что до сих пор не застрелился. Эта молитва не получила ответа, да и сам Дик в глубине души понимал, что остался жить лишь благодаря неистребимой способности относиться ко всему с юмором, а вовсе не в награду за какую-то особую добродетель. Покончить самоубийством, убеждал он себя, было бы просто смехотворно и унизительно в столь серьёзном положении, да к тому же это значило бы расписаться в малодушии и трусости.

— Просто любопытства ради, — сказал он кошке, которая жила теперь у него вместо Дружка, — мне охота знать, сколько это будет тянуться. На ту сотню фунтов, что Торп получил по моему чеку, я могу прожить год. В банке у меня тысячи две или три, не меньше, — выходит, я обеспечен ещё лет на двадцать или тридцать. А потом я останусь при своих ста двадцати фунтах дохода, но к тому времени ещё нарастут проценты. Ну-ка, прикинем. Двадцать пять… тридцать пять — мужчина, как говорится, в расцвете лет… сорок пять — уже полная зрелость, самое время делать политическую карьеру… пятьдесят пять — «безвременно скончался в возрасте пятидесяти пяти лет», как пишут в газетах. Фу! До чего ж эти христиане боятся смерти! Шестьдесят пять — уже почтённые годы. Семьдесят пять — вполне можно дожить. Да, киска, это сущий ад! Ещё пятьдесят лет одиночного заключения в темноте! Ты умрёшь, и Битон умрёт, и Торп умрёт, и Мейзи… все умрут, а я буду жить, изнывая от томительного безделья. Мне ужасно жаль себя. Но хоть бы кто другой меня пожалел. Похоже, что я останусь в здравом уме до самой смерти, но боль никак не утихает. А тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции! Привяжут крепко-накрепко к столику и начнут потрошить — но ты не бойся: будет сделано все возможное, чтоб ты не испустила дух. Ты останешься жить и тогда пожалеешь о том, что не жалела меня. А вдруг Торп ещё вернётся, или… если б я только мог поехать к Торпу и Нильгау, пускай даже я был бы для них обузой.

Кошка ушла, не дослушав, а вскоре явился Алф и увидел, что Дик разговаривает с ковриком у камина.

— Вам письмо, сэр, — сказал он. — Ежели угодно, я прочитаю.

— Дай-ка его мне на минутку, а потом я решу.

Протянутая рука едва заметно дрогнула, и в голосе слышался затаённый трепет. Ведь вполне могло оказаться… Но нет, письмо было не от Мейзи. Он определил это безошибочно, потому что слишком часто ощупывал три нераспечатанных конверта. Все же на миг в нем шевельнулась безумная надежда, что она решила ему написать, ведь он не понимал, что бывает непреодолимое зло, когда уже нет возврата к прошлому, пусть даже тот, кто в этом повинен, со слезами и самым искренним душевным раскаянием стремится все искупить. И лучше обоим, виновному и потерпевшему, навсегда забыть это зло, раз уж его невозможно исправить, как низкопробную работу, выпущенную в свет.

— Ну что ж, читай, — сказал Дик, и Алф старательно забубнил, как его выучили в школе:

— «Я могла бы подарить вам такую любовь, такую верность, о каких вы не смели даже мечтать. Неужели вы полагаете, будто для меня имело значение, что вы собой представляете? Но вы предпочли все пустить на ветер и остались ни с чем. Только ваша молодость может вас оправдать».

— Вот и все, — сказал мальчик и отдал листок, который тут же полетел в камин.

— Что было в письме? — спросила миссис Битон, когда Алф вернулся.

— Не знаю. По-моему, это какое-то руководство или наставление не пускать людей на ветер в молодости.

«Должно быть, я невольно что-то растоптал, когда свободно пользовался жизнью и мог идти, куда мне хотелось, а теперь это существо воспряло и нанесло удар в отместку. Как бы то ни было, спаси его бог — если только это не шутка. Но, право, ума не приложу, кому могло бы вздуматься преподнести мне подобную шутку… Любовь и верность, когда остался ни с чем. Звучит очень заманчиво. Неужели я и впрямь потерял нечто такое?»

Дик долго думал, но не мог припомнить, когда или как он умудрился вызвать у какой-то женщины столь несуразные побуждения.

И все же это письмо, касавшееся предметов, о которых он предпочитал не вспоминать, ранило его так больно, что он пришёл в неистовство и не мог успокоиться целые сутки. Когда сердце его, преисполненное отчаяния, едва не разрывалось на части, он весь, телом и душой, казалось, неудержимо проваливался в бездонную тьму. Тьма ужасала его, и он исступлённо порывался вернуться к свету. Но возврата не было, свет оставался недостижимым. Когда же он, совершенно измученный, весь в испарине, с трудом переводил дух, стремительное, неудержимое падение возобновлялось, ужас нарастал, становился все мучительней, побуждал его опять вступить в ту же безнадёжную борьбу. Потом он засыпал на несколько минут, и ему снилось, будто он прозрел. А после пробуждения все повторялось той же неотвратимой чередой, так что он окончательно изнемог, и в его мозгу закружились безотвязные мысли о Мейзи и о несбывшихся мечтах.