Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом сидел Беркут, Боевой Орёл Могучий, а между ними была расстелена большая карта, утыканная булавками с чёрными и белыми головками.

— Насчёт Балкан я ошибся, — сказал Нильгау, — но теперь уж ошибки быть не может. В Южном Судане нам придётся все повторить сызнова. Публике это, само собой, безразлично, но правительству отнюдь нет, оно сохраняет спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего.

— Помню, как нас кляли, когда наши войска были отозваны от Омдурмана. Рано или поздно мы должны за это поплатиться. Но я никак не могу поехать, — сказал Торпенхау, указывая на отворённую дверь: ночь была нестерпимо жаркая. — Неужто вы способны меня осудить?

Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот:

— Никто и не подумает тебя осуждать. Ты на редкость великодушен и все прочее, но каждый — в том числе и ты, Торп, — обязан выполнить свой долг, когда речь идёт о деле. Я знаю, это может показаться жестоким, но Дик — погибший человек, песенка его спета, ему крышка, он gastados[6]опустошён, кончен, безнадёжен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрёт, и ты не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе.

— Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых.

— Только потому, что он подписывался без разбора под всеми своими работами. А теперь баста. Ты должен быть готов к походу. Можешь назначить любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый.

— Перестаньте меня искушать. Покамест я остаюсь здесь и буду присматривать за Диком. Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом.

Нильгау отпустил нелестное замечание по адресу слабодушных болванов, которые из жалости к подобным же болванам губят свою будущность. Торпенхау вскипел, не в силах сдержать гнева. Забота о Дике, требовавшая постоянного напряжения, лишила его выдержки.

— Возможен ещё и третий путь, — задумчиво произнёс Беркут. — Поразмысли над этим и воздержись от глупостей. Дик обладает — или, верней, обладал — крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом.

— Эге! — сказал Нильгау, не забывший того, что случилось в Каире. — Кажется, я начинаю понимать… Торп, мне очень жаль.

Торпенхау кивнул в знак прощения.

— Но вам было жаль гораздо больше, когда он отбил у вас красотку… Валяйте дальше, Беркут.

— В пустыне, глядя, как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться, как на крыльях, у смертного одра каждого из обречённых оказалась бы женщина.

— И пришлось бы услышать чёртову пропасть самых неожиданных исповедей. Нет уж, спасибо, пускай лучше все остаётся как есть, — возразил Нильгау.

— Нет уж, давайте всерьёз поразмыслим, нужен ли сейчас Дику тот неумелый уход, который Торп может ему предоставить… Сам-то ты как полагаешь, Торп?

— Ясное дело, нет. Но как же быть?

— Выкладывай все начистоту перед Советом. Ведь мы же друзья Дика. А ты ему особенно близок.

— Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве.

— Тем больше у нас оснований этому верить. Я знал, что мы доберёмся до истинного смысла. Кто же она?

И тогда Торпенхау поведал обо всем в коротких и ясных словах, как подобает военному корреспонденту, который владеет искусством сжатого изложения. Его выслушали молча.

— Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей глупой детской влюблённости! — сказал Беркут. — Мыслимо ли такое, скажите на милость?

— Я излагаю только факты. Теперь он не говорит об этом ни слова, но когда думает, что я не смотрю на него, без конца перебирает те три письма, которые она ему прислала. Как же мне быть?

— Надо поговорить с ним, — сказал Нильгау.

— Ну да! И написать ей — а я, прошу заметить, не знаю даже её фамилии, — да умолять, чтоб она приехала и опекала его из жалости. Вы, Нильгау, когда-то сказали Дику, что вам его жаль. Помните, что за этим последовало? Так вот, ступайте к нему сами, уговорите во всем признаться и воззвать к этой самой Мейзи, кто бы она ни была. Я совершенно убеждён, что он всерьёз посягнёт на вашу жизнь: ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него изрядно прибыло.

— Ясно как день, что у Торпенхау только один выход, — сказал Беркут. — Пускай едет в Витри-на-Марне, это по линии Безьер — Ланды, туда от Тургаса проложена одноколейная ветка. В семидесятом пруссаки раздолбали этот городок снарядами, потому что на холме, в тысяче восьмистах ярдах от местной церкви высился тополь. Там сейчас расквартирован кавалерийский эскадрон — во всяком случае, должен быть расквартирован. А где мастерская, о которой упоминал Торп, сказать не могу. Пускай сам разыскивает. Маршрут я указал. Торп правдиво объяснит этой девице, как обстоят дела, и она поспешит к Дику, «ничто, кроме её проклятого упрямства, не могло вынудить их расстаться».

— Их совместный доход составит четыреста двадцать фунтов годовых. Дик никогда не путал счёт, даже в бреду. Торп, у тебя нет ни малейшего повода отказаться от поездки, — сказал Нильгау.

Вид у Торпенхау был крайне растерянный.

— Но ведь это бессмысленно и невозможно. Не стану же я тащить её сюда за волосы.

— Наша работа — та самая, которую так щедро оплачивают, — в том и заключается, чтоб делать бессмысленное и невозможное — обычно безо всякой причины, лишь бы только угодить публике. А тут есть причина, и очень важная. Все прочее — вздор. До возвращения Торпенхау мы с Нильгау переберёмся сюда. В самое ближайшее время город наводнят оголтелые корреспонденты, и здесь будет их штаб-квартира. Вот и ещё причина спровадить Торпенхау. Поистине провидение помогает тому, кто помогает ближнему, и притом… — Беркут, который говорил уверенно и плавно, вдруг сбился на торопливый шёпот: — Не можем же мы допустить, чтоб Дик висел у тебя на шее, когда начнут драться. Это единственная возможность получить свободу, и Дик сам будет тебе благодарен.

— Будет — но от этого не легче! Конечно, я могу съездить и попытаться что-то сделать. Мне трудно себе представить, чтоб разумная женщина отказалась от Дика.

— Вот и внуши это его девице. Я своими глазами видел, как ты уломал злобную махдистскую ведьму и она щедрой рукой отсыпала тебе фиников. А то, что предстоит теперь, в десять раз легче. Так вот, к завтрашнему вечеру чтоб духу твоего не было, поскольку мы с Нильгау уже завладеем помещением. Приказ отдан. Изволь выполнять.

— Дик, — спросил Торпенхау на другое утро, — могу я как-нибудь тебе помочь?

— Нет! Отстань. Сколько раз тебе напоминать, что я слепой?

— Может, надо сходить, сбегать, раздобыть, принести чего-нибудь?

— Нет. Убирайся к черту, хватит скрипеть тут сапожищами.

— Бедный малый! — пробормотал Торпенхау. — Видно, в последнее время я засел у него в печёнках. Нужно, чтоб он слышал подле себя лёгкие женские шаги. — И продолжал громко: — Что ж, превосходно. Ежели ты такой самостоятельный, я уеду дней на пять. Простись же со мной. О тебе позаботится домоправитель, а мои комнаты займёт Беркут.

Дик сразу помрачнел.

— Но ты вернёшься хотя бы через неделю? Я знаю, что стал вспыльчив, но без тебя мне никак не обойтись.

— Разве? Вскоре ты будешь вынужден без меня обходиться и порадуешься избавлению.

Дик ощупью вернулся в кресло, недоумевая, что могут значить эти слова. Он вовсе не желал, чтоб за ним присматривал домоправитель, но и нежные заботы Торпенхау были ему в тягость. Он сам не знал, чего хочет. Тьма, его окружавшая, не рассеивалась, а нераспечатанные письма Мейзи вконец обветшали и истрепались, потому что он не выпускал их из рук. Он уже никогда в жизни не прочитает их своими глазами; но Мейзи могла бы написать ещё, и это принесло бы новое утешение. Нильгау сделал ему подарок — комок мягкого ярого воска для лепки. Он решил чем-нибудь занять Дика. Несколько минут Дик ощупывал и мял воск пальцами.